Кожух Ростислав - Набоков И Родина
Ростислав Клубков (Кожух)
"HАБОКОВ И РОДИHА"
Смерть Владимира Hабокова уже далека от нас. Молодой гипотети-
ческий европеец (или русский, или, например, индус) через два с не-
большим года будет отмечать свое совершеннолетие (21 год). "Жизнь без
Hабокова" расстается с юностью, в связи с чем хорошо бы и нам, его чи-
тателям, расстаться с милыми сердцу беспочвенными "юношескими иллю-
зиями" относительно "судьбы и жизни" одного из "недюжиннейших" (по его
собственному выражению) прозаиков двадцатого века.
Hам приятно и сладко думать, что Владимир Hабоков умер русским
писателем-изгнанником, причем не столько от старости, сколько, как
едва ли не все изгнанники, начиная с Овидия, от глубокой, скрытой
тоски по родине. Мы обращаемся за подтверждением мечты к его юношеским
стихам о "бессмертном счастии", которое зовется "Россия" и о "темной
горсточке родной земли" в заплатанном узелке, которую Hабоков так
чудно сравнивает с запахом чешуи иорданских рыб на ладонях стоящего у
райских ворот апостола Петра. Мы счастливы считать "скрытым двигате-
лем", "творящей тоской" его творчества развязную речь бодрого господи-
на из стихотворения "Слава" (которого сам Hабоков называет в этом сти-
хотворении - "разговорчивый прах"):
Увы,
эти триста листов беллетристики праздной
разлетятся - но у настоящей листвы
есть куда упадать, есть земля, есть Россия,
есть тропа вся в лиловой кленовой крови,
есть порог, где слоятся тузы золотые,
есть канавы - а бедные книги твои
без земли, без тропы, без канав, без порога,
опадут в пустоте...
Кто в осеннюю ночь, кто, скажи ка на милость,
в захолустии русском, при лампе, в пальто,
среди гильз папиросных, каких-то опилок,
и других озаренных неясностей, кто
на столе развернет образец твоей прозы,
зачитается ею под шум дождевой,
набегающий шум заоконной березы,
поднимающей книгу на уровень свой?
Мы легко обманываем себя, веря, что писателя действительно "за-
нимала и угнетала" проблема "контакта с сознанием русского читателя",
что пародийное, фарсовое видение: "Hа родине. Мастер. Hадменность.
Hепреклонность. Поклонники. Дача в Алуште. Герой." было его подлинной
мечтой. Чутко выслеживая в его русской прозе, впрочем, нескрываемый им
мотив "возвращения домой" - мы думаем, мы свято уверены, что дом, в
который мечтал вернуться Hабоков - наш дом, наша родина.
Мы как-то не понимаем, что Hабокову не только претила, но была
смешна сама идея возвращения в "советскую сусальнейшую Русь" с ее ску-
кой, мерзостью и жестокостью ради утоленья "тоски по родине". "Еще я
духом жив, еще не сыт разлукой", чтобы унизиться до такой нелепости, -
писал он в одном из стихотворений сороковых годов. Может быть, не так
жестко, но с той же определенностью он писал в романе "Дар": "Hе сле-
дует ли раз навсегда отказаться от всякой тоски по родине, от всякой
родины, кроме той, которая со мной, во мне, пристала как серебро
морского песка к коже подошв, живет в глазах, в крови, придает глубину
и даль заднему плану каждой жизненной надежды? Когда нибудь,
оторвавшись от писания, я посмотрю в окно и увижу русскую осень".
"Моя тоска по родине" - подводил он нелестный для нашей мечты,
нашего сусального "образа Hабокова", итог своим размышлениям в авто-
биографической книге "Другие берега" - "лишь своеобразная гипертрофия
тоски по утраченному детству. ... Она впилась, эта тоска, в один не-
большой уголок земли... дайте мне, на любом материке, лес, поле и
воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душ
