Кондратьев Василий - Путешествие Луки
Василий КОНДРАТЬЕВ
ПУТЕШЕСТВИЕ ЛУКИ
Если принять, что сегодня, как и некогда, путешествие
означает для человека в конце концов выход - то чем хуже или
ничтожнее его побуждения, тем больше какой-то страсти и
своеобразного упоения, чисто физических. Ведь и воспетый акт
в общем неэстетичен. То и другое сближают плачевные
результаты. Поэтому жалкая, вполне постыдная цель поездки в
лучшие-то времена неповоротливого Луки не стоила своего
рассказа, да и такого утомительного пути, на исходе терпения
нашего друга у тускло мелькающего окна все глубже забываясь в
спертом полусне напоминающего камеру купе поезда. Этот поезд
шел уже бесконечно, то ли и правда по полю без края - то ли
согласно административной инструкции железная дорога петляла,
уклоняясь в некие разве что из космоса различимые
символические фигуры - чтобы страна таким образом
расступалась перед заключенным пассажиром в истом смысле
своего имперского расстояния, скрадывающего и дни и ночи и
само время. Точнее сказать, ночь выглядела из окна купе всего
лишь как очередная область, даже район, в следовании
однообразной равнины развалин и деловых построек - и только
названия станций давали заметить вроде бы естественное в
поезде (да и заложенное в самом пейзаже) продвижение вперед.
Они сменяли друг друга сперва забавно или исторически, как в
учебнике - но постепенно удаляясь от знакомого смысла, все
более варварские шипящие и гортанные, слова, а скорее шорохи
чужого враждебного языка, придающие своей русской азбуке
загадочность кабалистических знаков. Почти незаметно и уже
примелькавшиеся местные лица, вторгающиеся в духоту и толчею
вагона с газетами и кислым пивом, приземились и грубели, их
возгласы становились все громче и непонятнее, а глаза
сужались или оплывали с тошнотной поволокой. У Луки роман
подошел к концу. Поначалу он тупо лежал, задыхаясь на своей
полке, пересчитывая былые пасьянсы и поминая тюрьму "Кресты",
где подруги передают в таких случаях узникам теплые носки,
пропитанные настойкой опиума. Ночью стал выходить в тамбур,
глотать в разбитые стекла холод Луны.
Размышления о всеобщей схожести и, так сказать,
симпатии элементов, и в частности о том, что например
строение петербургских "Крестов" в точности повторяет
планировку аналогичного заведения "Санте" в Париже, и т.д.,
заставили его счесть, что если поезд и не пошел по круговой -
то окружающие виды, запустение и тоска, все равно повторяются
настолько упрямо, как будто продиктованы робкой надеждой. Для
Луки же, который ни в чем, ни в каких вещах не чаял, это была
бездумная истома, внезапные двигательные спазмы,
усиливающиеся по ночам, иначе бессмысленным. Бессонница
одолевала и в сумерки, приливая к Луке как беспокойство,
ощущение следующего этапа пути по расписанию, которое
наползало незримым пунктиром в воображении и жгло под кожей,
как татуировка. Едва тусклый во мраке туман за окном, и
редкие светляки фонарей, зажигающие здесь и там яркие купины
домов или сцен, от этой иллюминации выглядевших как
аллегории, разыгрывали в поле перед Лукой ночные коляды,
загадочные шествия ритуальных личин, минутные, мигающие,
проносящиеся мимо. Он снова перечитывал парижский адрес на
конверте, и клал обратно в свой нагрудный карман письмо от
старого поэта, как будто еще раз обращаясь к мэтру. Это был
заграничный, далекий, но очень реальный адрес; и поэт,
которого Лука никогда не видел, поэтому был для него живым
ощущением того смысла, - скрытого, позабытого в безысходной
физ
