Кондратьев Вячеслав Леонидович - Дорога В Бородухино
Вячеслав Леонидович Кондратьев
ДОРОГА В БОРОДУХИНО
Повесть
Вера Глебовна проснулась еще затемно... За окнами, покрытыми толстым
лохматым слоем инея, гудел фeвральский ветер - натужно, надсадно, то доходя
до рвущего слух воя, то замирая, но и в этом минутном затишье было что-то
грозное, пугающее ожиданием нового порыва, еще более сильного, еще более
резкого.
На Вере Глебовне, кроме ватного одеяла, было накидано все, что нашлось
в доме теплого,- старые пальто, когда-то очень пушистый, а теперь уже
вытертый плед, одеяло шерстяное солдатское (еще с той войны), голова была
обмотана платком. Но холод все равно заползал внутрь и цепенил тело.
Выпростав руку, нащупала она в темноте недокуренную вечером папиросу,
закурила и после первой же затяжки тяжело раскашлялась.
Надо было вставать, идти на кухню, разжигать керосинку, кипятить чай -
всё равно уж не уснуть, - но было даже страшно подумать, как выбирался
сейчас из-под груды одеял и идти туда, где выхолодило, конечно, еще больше,
чем в комнате.
"Какой чертовский холод", пробормотала она, спрятав руки, и подумала,
что надо было принести керосинку в комнату еще вчера.
Этими мыслями о холоде, о кухне, о керосинке, о каких-то предстоящих
делах она сознательно загружала голову, чтобы хоть на минуту оттянуть
наступление ужаса, который обрушивался на нее каждое утро с того самого
дня, когда лег на ее стол листок серой бумаги с нацарапанными карандашом
строчками: "Мама, я еду на запад!" Он не написал - на фронт. Но запад -
фронт. А фронт - смерть!
Почтальонша, работавшая ещe до войны, вручив Вере Глебовне письмо, не
уходила, а ждала, когда тa прочтет его. И Вере Глебовне пришлось при ней
пробежать глазами этот клочок бумаги, с неровными, разбежистыми строками.
- Все благополучно? - спросила почтальонша.
- Да, спасибо,- почти спокойно ответила Вера Глебовна, а сама
схватилась за косяк двери, чувствуя, что темнеет в глазах и слабеют ноги.
Но она давно приучилась не выдавать своих переживаний. Очень давно.
Два дня после этого письма она пролежала пластом на кровати, словно в
столбняке, не находя в себе сил ни подняться, ни сходить за хлебом, ни
сготовить еду, ни даже вскипятить чай.
И только зародившаяся надежда, что сын по дороге на фронт может
проезжать Москву и тогда вдруг им удастся свидеться, вернула ее к жизни,
если можно было назвать жизнью непрерывное, напряженное и тревожное
ожидание...
В этом большом холодном городе, где война не стала еще привычной и
неожиданным кошмаром висела над ним, еще пугала воем сирен, рокотом
вражеских самолетов, стрельбой зениток, ждали все, ждали в постоянном
непокое, переходя от отчаяния к надежде, ждали таких обычных, немудрящих
слов - жив, здоров,- обретших сейчас необыкновенную значимость.
Но из всех ждавших все же самыми одинокими и самыми несчастными были
матери. Их ожидание, их страхи, их муки - сравнить не с чем.
...На кухню Вера Глебовна все же пошла, принесла оттуда керосинку,
разожгла, и волны тепла, идущие от нее, как-то обуютили комнату, и даже
ветер, все так же хлеставший под окнами, перестал казаться таким уж
нещадным. И она подумала: как хорошо, что у нее есть своя комната, и как
она правильно поступила, не уехав с учреждением в эвакуацию.
Чайник уже закипел, когда два резких звонка заставили ее мигом
набросить на себя шубу и кинуться к парадной двери.
Звонки были не сына -- он звонил по-другому, но это были два звонка,
значит, к ней, и с бьющимся сердцем, не спрашивая даже "кто?", она
дрожащими
