Кони А Ф - Воспоминания О Чехове
Анатолий Федорович Кони
ВОСПОМИНАНИЯ О ЧЕХОВЕ
СТАТЬИ И ВОСПОМИНАНИЯ О ПИСАТЕЛЯХ
В минувшем году исполнилось двадцать лет с тех пор, как мы лишились
Антона Павловича Чехова, в самый разгар злополучной японской войны,
которая так тревожила его на закате дней. С тех пор грозные испытания
постигли нашу родину, заслонив и затуманив собою многое из прошлого.
Но память о Чехове пережила это. Его вдумчивое, глубокое по содержанию
и сильное по форме творчество в своем былом проявлении переживет многое,
что появилось с тех пор с горделивой претензией на художественность, в
сущности сводящуюся к беззастенчивому натурализму. И в моем воспоминании
образ его стоит как живой - с грустным, задумчивым, точно устремленным
внутрь себя взглядом, с внимательным и мягким отношением к собеседнику и с
внешне спокойным словом, за которым чувствуется биение горячего и
отзывчивого на людские скорби сердца.
Чувство благодарности за большое духовное наслаждение, доставленное мне
его произведениями, сливается у меня с мыслью о той не только
художественной, но и общественной его заслуге, которая связана с его
книгой о Сахалине.
Долгое время недра Сибири, принимавшие в себя еже годно тысячи
осужденных, которых народ сердобольно назы вал "несчастными", были для
русского общества и в значи тельной мере даже для правящих кругов чем-то
малоизвест ным, неинтересным или загадочным по своей отдаленности.
Представление о Сибири, как месте ссылки и принудительных работ "в
мрачных пропастях земли", слагалось у большинства зачастую так же смутно и
тревожно, как и народное представление о "погибельном Кавказе". Губернские
тюремные комитеты, учрежденные в 1829 году, ведали - и притом в очень
ограниченных размерах - лишь местное тюремное дело и вовсе не влияли ни на
положение ссыльных во время бесконечно длинного и тяжкого пути "по
Владимирке", ни на условиях их содержания в отдаленных острогах Сибири.
Чтобы оживить их деятельность и придать ей заботливый, а не чисто
формальный характер, нужны были человеколюбивые бойцы и труженики, вроде
"утрированного филантропа" доктора Гааза, посвятившего свою жизнь
попечению о ссыльных. Жизнь его представляет поучительный пример того,
сколько упорства, трогательного самозабвения, душевной теплоты и
неустанной энергии требовалось, чтобы часто не опустить рук в сознании
своего бессилия перед официальным "тупосердием" и бездушными
утверждениями, что все обстоит благополучно. Но такие, как Гааз, были
наперечет! Только в начале шестидесятых годов Достоевский своими
"Записками из Мертвого дома" привлек внимание к положению каторжников и в
ярких, незабываемых образах ознакомил с отдаленным сибирским острогом и
его населением. Затем, в 1891 году, появилась за границей книга Кеннана с
описанием сибирских тюрем и господствовавших там порядков, верная в
подробностях, но ошибочно приписывавшая многие безобразные явления
обдуманной системе, тогда как они были самостоятельными проявлениями
личного произвола и насилия. Особенное внимание, возбужденное этой книгой
за границей, и вызванные ею негодующие отзывы о русских порядках
недостаточно отразились на нашем общественном мнении, так как ни книга, ни
ее автор не были допущены в Россию, а перевод ее появился лишь через
шестнадцать лет. Значительно сильнее подействовали вести о самоубийстве
сосланной в каторгу по политическому процессу Сигиды, подвергшейся, за
нарушение тюремной дисциплины, по распоряжению властей, телесному
наказанию, причем примеру ее после
