Крупин Владимир - Вынужденные Воспоминания
Владимир Крупин
Вынужденные воспоминания
Селезнев не видел во мне писателя. Он ничего у меня не читал. Его же
авторитет для меня был очень высок, и я просил своего редактора Ларису
Алексееву отдать мою рукопись на рецензию именно Юрию Селезневу. Крайне
занятый, он держал ее у себя больше года. В издательстве это было истолковано
как отрицательный отзыв, и книгу мою выкинули из планов. Никакой обиды у меня
не было. Я же не смел его спросить, понравилось или нет, прочел или нет.
Значит, не понравилось. Правильно, надо писать лучше.
К тому времени в "Новом мире" вышла повесть "Живая вода". Она не выходила
со времени написания семь лет, да и вышла в совершенно кастрированном виде.
Никакой радости от публикации у меня не было, но о повести говорили, как-то
резко стали переводить на языки, и учитель мой тогдашний Владимир Тендряков
сказал: "Ты о себе заявил. Теперь тебе надо писать что-то серьезное". А у меня
давно был замысел и наброски романа "Спасение погибших", и вот я решил за него
сесть. Но меня очень тормозила груда дневников, записей, всяких отрывков из
обрывков, жизненные наблюдения, встречи -- словом, порода. Это у меня было с
детства -- все записывать. Это теперь я выкидываю ручку, если обнаруживаю ее в
кармане, а тогда все казалось важным.
Я собирался поехать в Вятку и решил: а возьму-ка я всю эту макулатуру с
собой и ее рассортирую. Все, что подойдет к роману, -- в одну сторону, все,
что попроще, -- свалю в какие-нибудь сельские зарисовки, остальное -- в печку.
Я приехал к родителям, мама в больнице, осень, дожди. Сижу фильтрую. Пошел
звонить жене. "Ты раньше не звонил, -- сказала она, -- а писал каждый день".
-- "Что же я напишу? осень, грязь, трактора тонут, школьников с третьего
класса гонят на уборку, машины с гнилой картошкой гонят на спиртзавод... Об
этом писать?" -- "Да-да, напиши".
Я сел и написал. Почта работала хорошо, через три дня позвонил, ей
понравилось. Тогда я перестал писать письма, а использовал форму эпистолярного
жанра как раз для того, во что можно было сливать то, что жалко было выбросить
из привезенных заготовок.
Так длинно объясняю, чтоб стало понятно, что я совершенно наплевательски
относился к "Сороковому дню". Хотя, конечно, к форме писем еще придумал такую
окольцовку, что это не сам я пишу, а писал мой умерший друг и вот его письма
отдала мне его жена. Я даже не от руки писал, а прямо шпарил на машинке. Я же
разгребал дорогу к роману.
Теперь вижу, что "Сороковой день" меня сильно затормозил. Когда я после
все же домучил свой роман и он вышел, его, по-моему, никто не прочел, только
"Литературка" дала, по своему обыкновению, два мнения да в тогдашнем
"Континенте" заметили, назвав меня самым смелым писателем из трусливого
поколения сорокалетних. И вот это горькое осознание, что и читателям, и
критикам, и западным радиоголосам хватило этих усеченных, урезанных текстов,
было не из легких. Если бы даже рукописи "Сорокового дня" и "Живой воды" не
сгорели у меня вместе с квартирой (у меня рукописи горят), я все равно бы к
ним не вернулся. Получилось бы наивное доказательство: вы меня хорошим
считаете, а ведь я еще лучше.
Так вот, я показал повесть в письмах Валентину Распутину. Он отдал ее в
"Наш современник". Селезнев, веривший рекомендациям Распутина, вначале хотел
запустить ее по отделу очерка. Было даже название: "Письма из глубинки". Но он
все же решил подкрепиться письменным отзывом члена редколлегии. Распутин такой
отзыв написал (должен же он где-то быть
