Куклин Евгений - Монсеньёр
Евгений Куклин
МОНСЕНЬЁР
театральный рассказ
Было время, когда, возвращаясь с работы, при пересадке с автобуса на метро,
я любил заходить в рюмочную, что располагалась в маленьком переулке, совсем
коротком, название его нигде не мелькало, или забылось, а выходил он на
Пушкинскую улицу недалеко от Колонного зала. На нее я наткнулся случайно,
срезал по обыкновению угол, сумма двух катетов длиннее гипотенузы, и вижу
некая дверь, в меру приличная и вовсе не броская и надпись такая же
"Рюмочная". В больших городах меня всегда удивляло: вот проспект, шумное
движение, огни сияют, реклама, красавицы, блеск витрин, а шаг в сторону и
сразу другой темп, закоулки, мерность мерзости существования, ничейный,
пестрый мусор и затхлость подворотни. А хочется золотой середины,
уверенного движения вперед, порывов благородных и неопасных, свежего ветра,
а не шторма. Ну, в общем, хочется чего-то. Вот я и потянул дверь и тут же
оказался в малюсеньком зальчике. В одном углу лампочка зелененькая, в
другом - под оранжевым пластмассовом абажуром, и пусто, нет никого. Хотя
нет, напротив свет и человек незаметный, глаза умные, понимающие, и до тебя
то ли ногти чистил, то ли книжку читал, ты расплачиваешься, а он наливает
сто грамм чистой водки, и тоненький бутерброд в придачу. Если с морозу так
это в самую точку, и в слякотную осень хорошо, только я не про то, как и
где выпить n-грамм водки (кто ищет, тот найдет), а зацепила меня в этом
зальчике не то чтобы солидность, неверно так сказать, присутствовала здесь
именно чинность, строгость в напитках и вероятно неудовлетворенность.
Ресторан - место шумное, выпендрежное; бар - бархатно-сладкое, а здесь
пауза, минутка под оранжевым абажуром и можно подумать, чем недоволен за
последний час, за день или год. И никто не мешает, ни жена, ни друзья. А до
чего дойдешь - дело твое. Кто-то выпил - прослезился, как в храме, иной же
только крепче зубы сожмет, на загривке другого.
Сколько я в ней не был, посетители не запоминались, не задерживались в
памяти, как и в зальчике самой рюмочной, лица их, волевые подбородки
сглажены возрастом лет в сорок-пятьдесят, в одежде выше среднего -
совслужащие госстроя, госстраха, госплана, гостеатров могучей страны.
В один из заходов я был голоден (день холодный) и с аппетитом дожевывал
второй бутерброд, размышляя о том, что он мог бы быть и потолще, когда,
тихо спросившись, появился незнакомец, выпил свою рюмку - рука старческая,
и холеная - взглянул на меня, казалось тут же забыл, однако:
- Не узнаете!? Ах, ю-но-ша, память у вас девичья! Верно и не признали, не
знаете?!
Я пытался припомнить, но тут же бросил это занятие - не знаю здесь
никого,"и как шутка звякнула в голове "архангел Михаил".
Собеседник выдержал паузу и продолжал с легкой обидой и чуть тише:
- Этого следовало ожидать. Мы сходим в безвестность задолго до смерти.
Когда о смерти говорят вслух, у меня возникает неловкое ощущение за
смертность божеского творения и желание сменить тему.
- Вы были так известны?
- Хо-хо, мало сказать, я был премьером без малого пятнадцать лет.
Пятнадцать лет - на первых ролях. Сначала в одном, потом пригласили,
перешел в другой, надо же расти, и знаете, увел часть публики, верной мне
публики. А роли? Я выбирал любую, мог спасти самый бездарный спектакль.
Может быть и зря... Но знаете, - никаких конфликтов. Не было их у меня.
Иных может быть это и возбуждает, но я с легкостью, как ножик в масло,
входил в любую роль, мог кататься по сцене, скрежетать
