Куприн Александр - Родина
А.И.КУПРИН
Родина
Странными становятся вещи, явления и слова, если в них начнешь вникать
глубоко и всматриваться настойчиво. Всегда показываются новые грани и оттенки.
Вот понятие - Родина. Каким оно может быть зверино-узеньким и до какой
безмерной, всепоглощающей, самоотверженной широты оно может вырасти.
Я знал любовь к ней в самой примитивной форме-в образе ностальгии,
болезни, от которой умирают дикари и чахнут обезьяны. С трехлетнего возраста
до двадцатилетнего я - москвич. Летом каждый год наша семья уезжала на дачу: в
Петровский парк, в Химки, в Богородское, в Петровско-Разумовское, в Раменское,
в Сокольники. И, живя в зелени, я так страстно тосковал по камням Москвы, что
настоятельнейшею потребностью - потребностью, которую безмолвно и чутко
понимала моя мать, - было для меня хоть раз в неделю побывать в городе,
потолкаться по его жарким, пыльным улицам, понюхать его известку, горячий
асфальт и малярную краску, послушать его железный и каменный грохот.
Однажды - мы тогда жили в Химках, 21-я верста по Николаевской железной
дороге - случилось так, что в доме деньги были в обрез. Я пошел в Москву
пешком, переночевал у знакомого причетника и пешком вернулся назад, совсем
голодный, но с душою насыщенной, отдохнувшей и удовлетворенной.
Но особенно жестокие размеры приняла эта яростная "тоска по месту" тогда,
когда судьба швырнула меня, новоиспеченного подпоручика, в самую глушь
Юго-Западного края. Как нестерпимо были тяжелы первые дни и недели! Чужие
люди, чужие нравы и обычаи, суровый, бледный, скучный быт черноземного
захолустья... А главное - и это всего острее чувствовалось - дикий, ломаный
язык, возмутительная смесь языков русского, малорусского, польского и
молдавского.
Днем еще кое-как терпелось: застилалась жгучая тоска службой, необходимыми
визитами, обедом и ужином в собрании. Но были мучительны ночи. Всегда снилось
одно и то же: Москва, церковь Покрова на Пресне, Кудринская Садовая, Никитские
- Малая и Большая, Новинский бульвар...
И всегда во сне было чувство, что этого больше никогда я не увижу: конец,
разлука, почти смерть. Просыпаюсь от своих рыданий. Подушка - хоть выжми... Но
крепился. Никому об этой слабости не рассказывал.
Да и как было рассказывать? По долгу службы мне нередко приходилось
производить дознания о случаях побега молодых солдат со службы. Вряд ли
кто-нибудь из моих сослуживцев чувствовал так глубоко всю невинность их
преступления против присяги. Разве и меня не тянуло хоть на минуточку удрать в
Москву, поглядеть ее, понюхать? Но я уже был во власти дисциплины. И я был
начальник.
Однако эти жестокие чувства прошли. Что не проходит со временем? Потом я
изъездил, обошел, обмерил почти всю среднюю Россию. Улеглось "чувство к
месту".
А еще потом я побывал за границей. Оказалось, что моя ностальгия только
расширилась. Была всегда нерушимая, крепкая душевная основа: "А все-таки там -
дом. Захочу - и поеду". Но наступал переломный момент. Большая Медведица.
Вечером увидишь ее, проведешь от двух крайних правых звезд линию вверх,
упрешься почти в Полярную Звезду. Север. И потянет, потянет в Россию, не в
Москву, а в Россию. Запихана кое-как в чемодан всякая хурда-мурда, третий
класс, и... езда.
А теперь болезнь потеряла остроту и стала хронической. Живешь в прекрасной
стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры... Но
всё точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся
молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плаче
