Лиханов Альберт - Солнечное Затмение
Альберт Анатольевич ЛИХАНОВ
СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ
Не такая уж это была окраина, нет. Окраины давно уже поощетинились
бетонными доминами. Издали еще ничего, издали, сквозь дымку, этакий
сказочный многоглазый городище, весь белый, чего-то обещающий. А вблизи —
каменный забор. Выйдешь из-за одного дома, думаешь, ну сейчас вот и
простор будет — поле, одуванчики, земля, — а вместо одуванчиков снова дом,
а за ним еще и еще, и сил уже нет добираться до выхода, и глаза тоскуют от
асфальтовой серости...
Так что было это вовсе не на окраине, а посередине где-то, между
центром и новыми районами, и были еще тут старые деревянные домишки,
бараки-засыпухи — от военных лет, и была еще земля, и одуванчики, и старые
черемухи осыпали весной дощатый тротуар лепестками.
И такой тут покой стоял, отрада душе, что порой забывалось, будто это
город, большой, шумный город, и казалось, что ты в районном поселке
незначительного масштаба. И люди, торопливо выходившие из-за кустов
акаций, от троллейбусных остановок, приехавшие из центра, с авоськами в
руках или портфелями, вступив из города в старый свой поселок, где жили
они давно, сами не замечая, вдруг успокаивали шаг, глядели вокруг новым,
ожившим взглядом, размякали как-то, потому что уголок этот, отгороженный
от шума и суеты тополями, кустами и тишиной, жил другим дыханием, другим
ритмом и того же требовал от всякого, кто входил сюда...
Один только батяня Федькин ходу не сбавлял. Газовал на четвертой
передаче. Выруливал из-за акаций и к дому пылил.
Федор глядел на него со своей голубятни и взглядом как бы
сопровождал, как бы старался отца уберечь. Только не всегда это ему
удавалось.
Дорога отцова шла мимо фанерной будчонки с пластиковой волнистой
желтой крышей — самого, пожалуй, современного сооружения в старом районе.
Палатка бесперебойно торговала пивом, возле нее толпились мужики; мужской
этот водоворот рассасывался только в сумерки, и будка эта была для Федора
самым тоскливым местом. Не в городе, нет. Во всей его жизни.
Эх, жизнь!.. Хватало Федьке в ней расстройств и огорчений, и пары он
огребал букетами, и дрался, бывало, с другими голубятниками — такое уж это
дело, не обойтись, — и порол его батяня, но все неприятности были в
сравнении с пивнушкой этой проклятой семечками, царапиной, так себе, тьфу,
плюнуть да растереть. Вот чем были для Федьки все остальные неприятности.
Потому как нет для человека ничего больнее срама собственного отца.
А Федькин батяня, загребая ботинками с оббитыми, побелевшими носами
пыль, мчал к дому, не сбавляя скорости. Не видел черемухи, травы, облаков.
Дул, страшно сосредоточенный, глядя под ноги, как бы задумавшись о чем-то
серьезном. И Федька глядел на него не отрываясь, и этот взгляд его
частенько все же помогал — отец проходил мимо будки; правда, потом,
миновав ее, становился он вялый и мешковатый, и пропадала враз его
сосредоточенность. Но стоило Федьке сморгнуть, или оглянуться на турмана,
или подумать о чем другом, даже не сводя глаз с отца, как все и
начиналось.
«Э! — кричал от пивнушки какой-нибудь сиплый голос — Джон Иванович!
Подгребай к причалу!» Или еще хуже: «Американец! Валяй сюда!»
И все возле будки ржали, просто хором ржали, а отец резко
разворачивался, подступал к пивнушке, задиристо выкрикивая: «Кто
обзывается? Кто?» Но его обнимали, говорили пьяно: «Брось, Гера, брось,
давай по единой», — и отец затухал, замолкал, толкался у будки до позднего
вечера, а когда являлся домой, комната, где жили они втроем — отец
