Лукаш Иван - Бедная Любовь Мусоргского
Иван Лукаш
БЕДНАЯ ЛЮБОВЬ МУСОРГСКОГО
ПОЖЕЛТЕВШАЯ ЗАПИСКА
Пожелтевшая записка 1883 года, найденная в бумагах петербургского
художника с приколотой газетной заметкой об одной из "арфянок", уличных певиц,
бродивших в те времена по питерским трактирам, - вот что в основе этой книги.
Это не описание жизни Мусоргского, а роман о нем, - предание, легенда, -
но легенда, освещающая, может быть, тайну его странной и страшной жизни.
Иван Лукаш.
ГОСПИТАЛЬ
Молодой офицер в расстегнутом темном мундире, с полотенцем, перекинутым на
руку, тихо шел коридором военного госпиталя.
Ночное молчание, полное тупого напряжения, горячечных бормотании за белыми
дверьми, затаившаяся госпитальная тишина, в любую минуту готовая прорваться
воплем страдания, делала походку молодого офицера особенно осторожной и
чуткой.
Он двигался неслышно по плитам коридора, точно желал стать бесплотным в
этой темноте, накаленной страданием.
Никаких случайностей, "происшествий", на казенном языке, - ночное
дежурство не обещало, и офицер, умывшись, собирался устроиться на ночлег в
дежурной комнате на жестком и плоском, как черный скелет, диване.
Он вошел в дежурную, без шума, прикрыл за собою высокие двери. В комнате
горел газовый рожок. Фуражка и сабля висели на спинке промятого кресла
красного дерева, там же была брошена гвардейская светлая шинель.
Другой газовый рожок горел у смутного, поцарапанного зеркала. Перед
зеркалом офицер стал оправлять белокурые волосы, влажные от мытья, молодым,
сильным движением он откидывал вьющиеся пряди со лба.
При туманном свете рожка, ему странно понравилось в зеркале его лицо, хотя
обычно, почитая себя уродом, рожей, он заглядывал в зеркало только по крайней
необходимости.
Теперь лицо показалось ему как бы чужим, нежным, и удивительно
привлекательным.
Это было приятное и свежее русское лицо, без резких черт, слегка туманное,
такое лицо, где нет запоминающихся подробностей, но все необыкновенно
привлекательно мягкой простотой. Хорош был широкий, светлый лоб, а лучше всего
было сочетание серых глаз с белокурой головой.
Он легонько насвистывал, разглядывая себя с любопытством, и его серые
глаза, внимательно и строго, так следили из зеркальной мути, как бы намечался
перед ним в глубине иной человек, не он, а другое непонятное и странное
существо в темном офицерском мундире, с круглыми эполетами в мерцающей
позолоте, с лицом таинственным и прекрасным.
Вдруг кто-то покашлял за спиной.
Офицер неприятно поежился и обернулся с неприязнью, точно был застигнут за
таким сокровенным, чего не должен подсматривать никто.
На подоконнике полукруглого, казенного окна сидел тот, кого офицер не
заметил, когда вошел в дежурную. Это был молодой человек в сюртуке военного
медика. Закинувши ногу на ногу, он покачивал ногой, обтянутой узкой штаниной
на штрипке.
- Извините, что я покашлял. Я нарочно, чтобы обратить внимание, - сказал
незнакомец, потирая маленькие белые руки. - Но неправда ли, вы насвистывали
Шуберта?
- Шуберта, - подтвердил офицер с небрежной досадой.
- Опус 77, неправда ли, номер пятый?
- Пятый.
- Я очень люблю эту фразу у Шуберта. Только вы там, в переходике,
извините, подвираете.
- Я не подвираю, а нарочно. Ищу другого перехода.
- Как так?
- А так. Ведь Шуберт, что сделал в пятом номере? Он услышал на улице,
где-нибудь в подворотне, венскую гармонику и какой-то неуловимый ее переход,
неожиданная волна дыхания, дали ему, можно сказать, тему для целой симфонии в
две строки.
- Очень хорошо-с, сим
