Люксембург Эли - Мишаня
Эли Люксембург
МИШАНЯ
Велено - значит, надо, и Мишка проснулся сам, глаза открывать не стал:
в доме все равно было темно. Шептались на родительской кровати, в качалке
слышалось посапывание Сонечки, годовалой сестренки.
Потом поднялся отец и включил свет, пошел к печке за брезентовой
сумкой. Мишка разлепил один глаз, увидел, что железные ходики на стене
показывают шесть, а гирька с цепочкой болтается у пола. - Поздно, сынок,
хватит нежиться.
Мишка взял со стула рубашку, штаны, надел носки, влез в галоши. На
одной отстала подошва, он поковырял ее пальцем, пробурчал: - Хожу у тебя
драный, как обормот. Сапожник еще называется. - Не хнычь, починю. Сонечку
разбудишь. - Не ругай ребенка, - отозвалась с постели мать.
Она встала, подошла к Мишке, застегнула на нем пуговицы, повязала
шарфом шею. Он стоял и доверчиво шатался в ее руках, а теплый дух ее тела
обволакивал Мишку. - Готов, Мишаня? - спросил отец. - Выходи, заспались
сегодня.
Как обычно, с тревогой и болью, мать им сказала: - Берегите себя, ради
Бога. Я волноваться буду.
За ночь грязь в переулке подмерзла, окаменела. Мелкие лужи затянуло
льдом. Разбежавшись, можно с удовольствием по ним прокатиться. Мишка быстро
согрелся, увлекся, повеселел. Отец далеко отстал, куда угнаться ему за
Мишкиной резвостью. У отца голова полна хлопот, он и вверх не взглянет. А
луна на небе большущая, яркая, на ущербе, правда. Небо иссиня-черное, звезды
на нем точно цветные яблоки. Голые деревья в переулке стынут в серебре инея.
Тихо, живой, зимний сон. А дышится как! Всей грудью.
Домчал он до конца переулка, стал дожидаться отца. - Пап, ты здесь
голосовать будешь?
Отец посмотрел в чернеющую даль улицы. Мишка понял, что здесь им машины
не дождаться. - Нет, сынок, идем-ка на Шахризябскую.
Пошли они проходными дворами, сквозными подъездами, пропахшими кошками
и керосином. Пугливо тут было Мишке, и жался он потеснее к отцу. Вышли на
Шахризябскую, отец стал подымать руки навстречу грузовикам. Легковым машинам
отец не сигналил, по опыту знал - редко какая шла в этот час к старому
городу.
Вскоре одна притормозила у кювета. Отец побежал договариваться с
шофером. Мишке незачем бежать: надо будет - отец кликнет, нет - вернется. -
Эге-е-еге, Мишаня!
Сидит Мишка в кабине, косит глазами на шофера: узбек - не узбек, киргиз
- не киргиз. Гадает по скуластому лицу. А тот уткнулся в стекло, не
улыбнется, не заговорит, закурить не попросит, будто и не люди с ним рядим
сидят. Вот досада! Половину утренних удовольствий теряет Мишка! Ведь сколько
историй знают шоферы эти. Догадался, видать, кто рядом, в кабине. Евреи,
спекулянты. Кто же еще в такую рань на барахолку бежит.
И Мишка тоже стал смотреть на широкий проспект. Черт с ним, с этим
шофером. Маячили на пустынной дороге дворники, сметая тяжелую, зимнюю пыль в
арыки, громыхали пустые трамваи, всплывали из парка троллейбусы, а с дуг их
сыпались гроздьями искры.
Проспект кончался большой, круглой площадью, начинался старый город.
Машина остановилась. Дальше путь держать можно было или пешком или на
ослике. Они расплатились и вышли. Мишка увидел, что небо посветлело, луна
поблекла, свет ее сник, стерся. И звезд почти не осталось, разве что самые
спелые.
Пошли они вдоль глиняных дувалов, пошли быстро. И Мишка знал почему.
Бывало приедут пораньше, а рядом другие на барахолку тянутся. Кто с сумкой,
с мешком за плечами, кто со связкой картона. Подшучивают друг над другом, с
добрым утром перебрасываются. И отец тогда в хорошем на
