Люксембург Эли - Письмо
Эли Люксембург
ПИСЬМО
Каждый вечер инженер Наум Шац запирает окно тяжелыми ставнями - ни
свет, ни звук не должны просочиться. Двери запирает на замок. Соседи по
квартире свои, слава Богу, но их надо опасаться - не мучаются они тягостными
снами о Иерусалиме.
Достает новенький японский транзистор, подключает к нему наружную
антенну.
Щелк зеркальным колесиком, и вот он уже в стихии эфира. Вой, скрип,
скрежет. Пискнули шесть сигналов, марш позывной грянул. Ах, этот марш! Все в
нем - печаль и радость, и победная песня. Говорили Науму, будто родился марш
этот на свадьбе, будто пели его солдаты наши, сажая в пустыне первую пальму.
В счастливые эти минуты одного лишь человека не боится инженер Шац -
деда своего. Он уж точно не донесет. Донести могут только живые.
"Во поле березонька стояла,
Да во поле кудрявая стояла..."
Будь у него транзистор попроще, удушили бы, гады, голос родины,
забренькала бы его дурацкая балалайка. Глаза у Наума закрыты от напряжения и
сосредоточенности. Головой готов залезть он в транзистор.
Березонька, березонька! - белый свет в детской памяти. Помнит Наум, как
было ему годика четыре, бежали они всей семьей от немца. А дед уперся и ни в
какую. Страшно настырный был: "Даст Бог, уцелею, дети!" Рассказывали потом
соседи, будто видели старика в колоннах, что гнал немец к Заячьей балке...
Про деда Науму известно А что же родители? Из всей семьи вернулся в
дождливый город, в квартиру со стрельчатыми окнами один лишь Наум. Помнит он
состав с теплушками, ржаное поле нескошенное. "Мессершмиты" с черными
когтями бомбили их. Помнит, орал кто-то истошно: "Даша, Клава, детей несите
к дороге! Тащите же их, потом разберемся! Чей мальчик рыженький? Чей, чья,
чьи? Убитых, раненых - потом, детей спасайте!"
Папа, мама, живы ли вы? Кто стоит за бумагой с сургучными печатями и
красной ленточкой поперек? Ждете ли сына в горах Иудейских? А может, просто
добрые люди откликнулись вызовом на письмо мое? А вы так и погибли
безымянными в тот полдень у березки, во ржи нескошенной.
Слушает Наум последние известия, чувствует присутствие деда. И рад за
старика. Счастлив дед, должно быть, что слышит голос Иерусалима. Сидят
рядышком оба, каждое слово ловят.
Можно еще сходить к деду в местный музей краеведческий. Под стеклом
лежат там миски алюминиевые, игрушки детские, фотография Заячьей балки,
снятая почему-то весной в половодье. И много брикетиков оранжевого мыла со
стершимся клеймом, как на старых монетах. Там же и костомолка стоит со
шнеком спиральным. И желание берет тебя гнусное - руки помылить, ноги,
посмотреть, как же оно пену дает, мыло человеческое?.. Обалдеть можно -
собственным дедом намылиться!
Ловит он голос родины, размышляет о мертвых. Всем им дает место у
транзистора, не боится доноса, доверяет. И думает Наум о той тьме-тьмущей
народа нашего, что так и не дождался услышать голос возрожденной родины.
Эх, дайте Науму автобус, чтоб мог он врываться на нем в любую эпоху, в
любое столетие!..
Вот скачет на бедное местечко казачья банда Ивана Готы. Сам атаман с
косичкой на огнедышащем жеребце. Земля гудит под казаками, ковыль стелется.
"Уля-ля, хлопцы, всякого пополам, руби пархатую гниду!" Объяты пламенем
мазанки, народ бежит по пыльной дороге, прикрывая руками обреченные головы.
Все! Конец, не спастись. Свистят и играют казацкие сабли "Шма, Исраэль!.."
Тут как раз навстречу и выкатывает автобус Наума. Резко тормозит он, берет
автомат марки "узи" - шестьсот выстрелов в минуту - и дает дли
