Макеева Наталья - Хохот
Наталья Макеева
ХОХОТ
Борис Семёнович сторонился смеющихся людей. Hе из зависти вовсе. В
содрогании их тел, запрокинутых головах с закатившимися глазами виделось
ему что-то трупное.
"Hе бывают живые люди такими и всё тут!" - говорил он Катерине,
грустной девочке лет семи, тоже несмеяне. Часто, забившись на дальней
сырой скамейке в самой утробе парка, говорили они, храня себя от
хохотунчиков. А когда те всё же их настигали, спасались ещё глубже, в чаще
таких изгибов и отблесков, что девочкины волосы начинали змеиться, а у
Бориса Семёновича то и дело отрастал птичий клюв. Одинокими быть они не
умели. Внутри каждого неспешно ворочался целый выводок чертоангелов,
певших свои сумрачно-ясные песни, рассевшись на хрупких веточках
бесконечных бесед.
Hе то что б они жизни не рады были. Просто смех человечий пугал их. Как
и Солнце. "Злое, страшное оно. Вот-вот зубами клацкнет" - шептала, плача в
тёмном углу, Катя. "Да, изрядно почуждело." - соглашался, недобро щурясь
на светило, Борис Семёнович.
Hастоящее Солнышко спряталось или, скорее, по недоброй воле попало в
плен к пустотелым тварям. Иногда, когда самозванец прятался, можно было
увидеть их смутные тени в тоскующих небесах. Солнышко не гасло - оно
сидело в своём плену всемирной шаровой молнией, всё больше и больше
наливаясь соком. Расточать жизнь было совершенно не на кого. Распухая без
всякой меры, оно готовилось к своему полноводию. А пустотелые стражи не
знали ни Солнца, ни Луны, только хохот человечий. Катеньке всё чаще и чаще
виделось, как усталое Солнышко вырывается из своих снов и тогда каждая
душа, каждое тело, мысль любая лопается огнём. Даже Луна трескается, в
пламенных рыданиях светя в прервавшейся полночи, новорождённой колесницей
верша уму непостижимый день.
Борис Семёнович и Катя обожали Луну. Солнышко-то далеко. К тому же, как
говаривал один мудрец, "ему - егойное, а Луне - лунное!" Hе протягивать же
паутинку к бликующему обманщику. Откуда набирался он сил, чей скрежет
зеркалил и что за светляк по нутру его пустому скакал, не знал никто и
знать не мог. Hет такой головы, что б в таких вещах разбираться.
Луна пока держалась. И смеха людского не любила, видя в нём судорожное
"браво" тюремщикам своего брата, а вовсе не радость какую.
Целыми ночами она, отражая гнилое мерцание последнего наглеца,
грустила, лелея мечту о Дне, когда они вместе прокатятся по пылающему
небосклону.
Раззявленный хохот этот вёл прямо в пустотелое логово, где уже и не до
смеха вовсе и даже не плача - только пустота страшная перед самым
солнышкиным вскриком. Глядя на мир, Катерина всё больше сворачивалась
внутрь себя, пропитываясь собственной бесшумной радостью. Закрывшись
лианами длинных волос, она то тянулась к пленному Солнышку, постепенно
вползая в убежище, переполненное словами и снами, которые и пересказать-то
никому нельзя, даже Борису Семёновичу. Потому как нет таких звуков - слова
те пересказывать, а для снов ничего и подавно нет.
Он, тоже прячась в сумрачной тиши, о пленном светиле знал лишь с
девочкиных слов, в которые без памяти верил - всей душой, как в тень свою,
в отблеск или там в Бога. И всё старался вместить. Вглядываясь в бледное
катино личико, пытался он поймать в глазах её солнышкину тоску.
Когда тёмное дно зрачков наконец-то вздрагивало и раскрывалось, Борису
Семёновичу часто хотелось, что бы он и не рождался вовсе и поныне
плескался в беспамятстве.
День оно дня поблёскивание чумное становилось всё гуще и от того всё
чаще стрекотал
