Максимов Владимир Емельянович - Дорога
Владимир Емельянович Максимов
(наст. Лев Самсонов)
ДОРОГА
Повесть
I
Александру Алексеевичу Побожему
Едва войдя в кабинет Башкирцева, Иван Васильевич все понял. Произошло то,
чего с недавних пор оба они ждали и с чем все-таки в душе никак не могли
смириться: строительство прикрывалось. Башкирцев, по-бычьи склонив голову над
бумагами и тяжело выдвинув крутые плечи вперед, вместо приветствия коротко
кивнул на кресло у стола:
- Знаешь ведь, зачем вызвал?
И по тому, как это было сказано, и еще по этой вот его, чисто
башкирцевской, привычке в тяжелые часы жизни взбычиваться и выдвигать плечо
вперед, знакомой Ивану Васильевичу со студенческих лет, он без труда
определил, что творилось сейчас на душе у начэкса.
- Знаю.
Гость устало опустился в кресло, и тоже нагнул голову, и тоже замолчал. Да
и что сейчас они еще могли сказать друг другу? Эта дорога стала для них обоих
той самой последней песней, какая обычно дается человеку в пору мудрой
зрелости, и поют ее обычно на полном, но последнем дыхании. И вот теперь им
обоим наступали на горло, а большего впереди у них уже не будет, большего
просто не бывает.
Они молчали, не глядя друг на друга, и этим своим молчанием они говорили
друг другу куда больше, чем могли бы сказать вслух.
Вместе им довелось построить за двадцать с лишним лет столько дорог, что
вытяни их в одну линию - ею, пожалуй, можно было бы опоясать землю. И в каждом
километре они оставляли часть себя, часть своей жизни. Они помнили все свои
дороги - от скромных узкоколеек и подъездных путей до первоклассных
магистралей, помнили так, что могли, верно, восстановить по памяти всякий
ручей и овражек на пути, который приходилось тогда преодолевать.
А теперь они сидели друг против друга и молчали, и все, что в этом
кабинете еще совсем недавно жило, дышало, было исполнено смысла и значения,
молчало вместе с ними. Все это словно бы омертвело, как мертвеют вещи, теряя
хозяина. Мертвыми распластались бумаги на столе, мертвыми выглядели самый
стол, и стены, и стулья, и ковровая дорожка, и даже карандаш, зло зажатый в
могутном кулаке хозяина, был мертв. Душа дела, трепетавшая здесь чуть ли не
два года, ушла отсюда отныне и навсегда.
И хотя Башкирцев, а тем более Иван Васильевич, вложив в дорогу самую
последнюю, самую зрелую свою силу, имели жестокое право на обиду, они бы все
же смирились, если бы им перед тем с арифметической очевидностью не доказали
страшную, чудовищную бессмысленность их дела. Дорога не вела никуда, дорога
была никому не нужна. И теперь им оставалось только молчать: цифры и выкладки
были сильнее эмоций. Но тут-то для них и начиналась бездна. Их души
захлестывала иная боль - властная и пронзительная, - от которой под сердцем
жгло почти нестерпимо.
Они все так же молча попрощались, и только уже у выхода Башкирцев, пряча
глаза, попросил друга:
- Я мог бы по радио, но ведь сам понимаешь...
- Понимаю.
- Пусть пока не знают... Мало ли, вдруг да переменится ветер... У нас ведь
всякое бывает...
- Бывает, - вяло согласился Иван Васильевич, но, прикрывая за собой дверь,
только безнадежно махнул рукой.
II
Берег, оседланный лиственницей, тек под хлопотливое тарахтение буксирного
катера к югу, и вода из-под кормы баржи спешила туда же. Но Иван Васильевич
знал, сколь обманчива дремотная тишина берегового леса: там, за островерхими
макушками, где-то совсем рядом, еще дышало умирающее чудище дороги, его
дороги. Еще по инерции полным ходом шла отсыпка насыпей и укладки пути, еще
выруба
