Максимов Владимир Емельянович - Жив Человек
Владимир Емельянович Максимов
ЖИВ ЧЕЛОВЕК
Повесть
Добро всегда в душе нашей,
и душа добра, а зло привитое...
Л. Толстой
I
Я с трудом расклеиваю веки. Острый ослепительный свет врывается в меня.
Круги - синие, зеленые, красные - плывут и множатся перед глазами. Затем
проявленные отстоявшимся сознанием, сквозь многоцветные радужные разводья
прочеканиваются лица: одно - юное, по-монгольски скуластенькое, с широко
расставленньши миндалевидными глазами, другое - старушечье, примятое временем,
тонкогубое. Тихо и почти бесстрастно шелестят надо мной голоса:
- Колька-то знает?
- Так я ему и сказала.
- А ты скажи.
- Скажешь, а он подумает, что навязываюсь. Вот рожу, тогда пускай и
решает.
- Отец.
- Отец - так что?
- Должен жениться.
- Должен! Да зачем он мне из жалости-то. Не захочет - не надо, сама
выращу.
- Гонору в вас, нонешних, тьма, да мало ума. В мои-то годы задрал бы отец
тебе подол на косы, да и по мягкому месту сыромятью...
- Метёт...
Мне слышно, как на дворе колобродит ветер. Он то утихает, то наваливается
на стены с еще большей силой, ссыпаясь по стеклам хрусткой крупой: кажется,
будто кто-то, озоруя, бросает в окно песок горстями. Простуженно выбивается
из-под метельных наплывов речитатив движка. В такт ему лампочка под потолком
трепетно мерцает...
- Сима-то наша сама не своя. Человека оперировать надо, а Иван Антонович в
Сабурове застрял.
- Подрожишь - не обезножел бы... Тьфу, тьфу, тьфу! Прости меня, Господи!..
Я смыкаю веки. Я должен все знать о себе со стороны. Это для меня уже
профессиональное. Мне крайне важно выяснить сейчас: где я, как я сюда попал.
Последнее, что удерживает память, - это падение, обжигающее и бесконечное...
Слова, точно сухие листья, шуршат у моего уха:
- Антоныча нет - отвечать ей, больше некому.
- От Сабурова-то верст сорок без малого. По такой сутемени не шутка.
- Не старый еще, только зарос сильно.
- Вот я и говорю - не обезножел бы.
- Из экспедиции, видать. Они все с бородами.
Разговор затухает, а до моего сознания доходит наконец страшный смысл
этого самого "не обезножел бы". И я чувствую, как кровь останавливается во
мне. Если так, то наших нет - игра кончена. Весь я против воли подаюсь вперед.
Но сразу же гулкая прострельная боль опрокидывает меня в головокружительное
ничто.
II
Я выхожу на крыльцо. В руках у меня портфель. Впереди - три изученные до
последней трещины ступеньки, от которых, рассекая двор надвое, ведет меня к
калитке выщербленная кирпичная дорожка. Так же, как и вчера, курятся наподобие
потухающих вулканов разновозрастные терриконы, кольцом обступившие наш
приземистый Южногорск; так же, как и вчера, сызмала знакомые звуки и краски
устремляются ко мне со всех сторон: петушиная перекличка, белье на веревках
вдоль забора, кружение тополиного пуха; так же, как и вчера, я иду в школу,
куда ходить мне еще долго-долго, целых три года. Но я чувствую: что-то
переменилось во мне. Если раньше я сливался со всем окружающим и казался сам
себе только его маленькой и почти незаметной частичкой, то сегодня мне
начинает видеться, будто я выхвачен из привычной для себя среды ярким снопом
света и каждый мой шаг, каждый мой вздох теперь исполнены какого-то нового
сокровенного смысла. Я предчувствую близкую и бесповоротную перемену в своей
судьбе. И первое событие этой перемены уже произошло: нынешней ночью
арестовали моего отца.
Трое явились чуть не под утро и переполошили весь дом. Не проснулась
только Галька - моя младшая сестренка. В то
