Малышкин Ал - Поезд На Юг
Александр Малышкин
ПОЕЗД НА ЮГ
Знакомо ли вам это особенное чувство перед отпуском? Оно похоже на
ветер, который то и дело щемяще опахивает вас с каких-то невидимых
солнечных садов. Вы испытываете его впервые в начале весны, когда местком
начинает хлопотать о койках в Крыму, а машинистки снимают теплые вязаные
жакеты и привозят по утрам на своих легких блузках солнце и распахнутые
окна трамваев. О нем напоминает счетовод вашего отдела, уже выехавший на
дачу: даже над его столом, над благоговейным сосредоточенным столом, и над
толстой обузой мудреных бухгалтерских книг просвечивает луна Клязьмы и
поздно шумят березы... бродяжья ночь парка, диких уголков, свиданий. Вы
носите в голове расписание поездов на юг, и стены - даже на Ильинке -
становятся простекляненными насквозь - и светит и мчится за ними, о как
мчится свежая, степная ширь!
На юг меня тянуло и другое.
Было время, когда со степей звенела гибель, а за каждым взятым в бою
полустанком чудилось то, чего никогда не бывало на земле. Вы помните,
вероятно, по сводкам о трагическом случае с шестым Уральским полком у
деревни Березневатка?
Это мне удалось тогда вовремя обнаружить предательство и, после суток
боя, прорваться с истекающим кровью полком к родной дивизии, правда,
потеряв половину людей, и в том числе единственного брата.
Как странно было увидеть опять эти места, которые пахли невозвратимой
молодостью и смертью. За три года совсем забылся этот запах.
Помню, перед самым отъездом, в августовский вечер, я зашел в какое-то
кино на Арбате. Все было как полагается, по фойе кружила взад и вперед
глазеющая публика, смычки терзались "Баядеркой", пианист, словно
одержимый, скакал на своем стуле в такт с бесстыдным упоением- За
гигантскими окнами, плотно завешенными доверху, крутился шум площади и
подземно гудели трамваи, пронося за бульвар полнолюдные, насквозь
освещенные окна. Я вспомнил про отъезд, про юг, и, не знаю почему, -
отсюда показалось невероятным, что когда-то в самом деле существовала
Березневатка, и дело шестого полка, и рассвет над дымящимся Перекопом, -
заглянуть в них было страшно, как в кощунственно разрытую могилу.
И поезда кощунственно мчались за счастьем над темными их полями...
Ведь и я, и я мог там лежать безыменно!
...Впрочем, все это могло быть только от переутомления.
В утро отъезда перрон кипел такой веселой давкой, небо было так
радостно сине, что сразу забылось почти обо всем. Я знал только, что был
свободен, я вытряхнул из мозга все эти папки с делами, справки, доклады, -
я дико плясал на ворохе этого осточертелого хламья.
Севастопольский уходил в два. Я сидел в купе и с бездельным
любопытством ожидал своих соседей. Первыми пришли две девицы - видимо, из
какого-то солидного секретариата; желтые чемоданчики, портпледы с вышитыми
инициалами и, конечно, цветы на столике говорили о чистой, удобной,
взлелеянной маменьками жизни. И дни стояли тут же перед вагоном - две
распираемые корсетами, две мордастые мамаши старого мира, с огромными
лакированными ридикюлями. Они лепетали:
- Пишите, пишите! Женечка, вечером холодает, обязательно вынь кофту!
Сонечка, в Ялте не забудь к Софье Андреевне!
И Женечка, голорукая, исцелованная глазами ухаживателей, с прельщающей
родинкой под темным глазом, избалованно-надломанно кричит:
- Скажите Владимиру Александровичу!.. Он обещал похлопотать... - И еще
что-то про местком, в который надо сообщить, про Харьков, из которого
непременно, непременно открыткой.
Вторая - сочная толст
