Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Верный Раб
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Верный раб
Повесть
I
- Михайло Потапыч... а?..
- Ну, чего ты пристал-то, как банный лист?.. Отвяжись...
- Эх, Михайло Потапыч... Родной ты мой, выслушай...
- Какой я тебе Михайло Потапыч дался в сам-то деле! Вот выдешь за
ворота и меня же острамишь: взвеличал, мол, Мишку Михайлом Потапычем, а он,
дурак, и поверил. Верно я говорю?.. Ведь ты чиновник, Сосунов, а я нихто...
Все вы меня ненавидите, знаю, и все ко мне же, чуть что приключится:
"Выручи, Михайло Потапыч". И выручал... А кого генерал по скулам лущит да
киргизской нагайкой дует? Вот то-то и оно-то... Наскрозь я вас всех вижу,
потому как моя спина за всех в ответе.
Мишка заврался до того, что даже самому сделалось совестно. Он оглядел
своими узкими черными глазами Сосунова с ног до головы и удивился, что
теряет напрасно слова с таким человеком. Действительно, Сосунов ничего
завидного своей особой не представлял: испитой, худой, сгорбленный, в
засаленном длиннополом сюртучишке - одним словом, канцелярская крыса, и
больше ничего. Узкая, сдавленная в висках голова Сосунова походила на щучью
(в горном правлении его так и называли "щучья голова"), да и сам он
смахивал на какую-то очень подозрительную рыбу. Рядом с этим канцелярским
убожеством Мишка выглядел богатырем - коренастый, плотный, точно весь
выкроен из сыромятной кожи. Мишкина рожа соответствовала как нельзя больше
общей архитектуре - скуластая, с широким носом, с узким лбом и какими-то
тараканьими усами; благодарные клиенты называли Мишку татарской образиной.
- Да я с тобой и разговаривать-то не стану, слова даром терять, -
равнодушно заметил Мишка, отвертываясь от Сосунова. - Тоже, повадился
человек, незнамо зачем... Вот выдет генерал, так он те пропишет два
неполных. Ничего, што чиновник...
- Михайло Потапыч, яви божескую милость: выслушай... В третий раз к
тебе прихожу, и все без толку.
- Вот привязался человек... Ну, ин, говори, да только поскорее. Того
гляди, генеральша поедет...
- Все скажу, Михайло Потапыч, единым духом скажу... Дельце-то совсем
особенное.
- Омманываешь што-нибудь?
- Вот сейчас провалиться. Ты только послушай, что я тебе скажу.
Сосунов осторожно огляделся и подошел к Мишке на цыпочках, точно
подкрадывался к нему. Мишка еще раз смерил его с ног до головы и вытянул
шею, чтобы слушать. Вся эта сцена происходила в большой передней
"генеральского дома", как в Загорье называли казенную квартиру главного
горного начальника, генерала Голубко. Передняя рядом окон выходила на
широкий двор, чистый и утоптанный, как гуменный ток; в открытое окно, в
которое врывался свежий утренний воздух, видно было, как в глубине двора,
между двух столбов, стояла заложенная в линейку генеральская пара наотлет и
тут же две заседланных казачьих лошади. Кучер Архип и два казака
оренбургской казачьей сотни сидели под навесом и покуривали коротенькие
трубочки. У ворот генеральского дома устроена была гауптвахта с пестрой
будкой и такой же пестрой загородкой; на пестром столбике висел медный
колокол, которым "делали тревогу", когда генерал выезжал из дому или
приезжал домой. Между колоколом и будкой день и ночь шагал часовой с
ружьем. В гауптвахте, низеньком каменном здании с толстыми белыми
колоннами, дежурил офицер и солдаты специальной горной команды. Вся эта
команда находилась в большой зависимости от Мишки: он подавал знак в окно,
когда генерал выходил на верхнюю площадку парадной лестницы с мраморными
ступенями. Часовой делал условный знак п
