Мариенгоф Анатолий - Мой Век, Мои Друзья И Подруги (Бессмертная Трилогия - 2)
Анатолий Мариенгоф
Мой ВЕК, МОИ ДРУЗЬЯ И ПОДРУГИ
Который час, Апамент?
Час быть честным.
Шекспир
Говорят: дух, буква. В этих тетрадях все верно в "духе". Я бы даже сказал
- все точно. А в букве? Разумеется, нет. Какой бы дьявольской памятью
человек ни обладал, он не может буквально запомнить фразы и слова, порой
сказанные полстолетия тому назад! Но суть, смысл, содержание диалогов
сохранились в неприкосновенности. Такова человеческая память. В этом наше
счастье, а иногда беда.
1
Родители одевают меня самым оскорбительным образом: я хожу не в штанах,
как положено мужчине, а в платьицах - голубеньких и розовых. Волосы длинные
- ниже плеч.
Мне четыре года или что-то около этого.
Живем мы на Большой Покровке, главной улице Нижнего Новгорода. Сейчас
она, вероятно, называется по-другому. Да и Нижний давно не Нижний Новгород,
а Горький. Как-то не довелось мне побывать в нем. Жалею ли? Да не знаю. Как
будто - нет.
Мой город дорог мне, мил и люб таким, какой был при разлуке - почти
полвека назад: высокотравные берега, мягкий деревянный мост через Волгу,
булыжные съезды, окаймленные по весне и в осень пенистыми ручьями. Город не
высокорослый, не шумный, с лихачами на дутых шинах и маленькими веселыми
трамвайчиками - вторыми в России. Они побежали по городу из-за Всероссийской
выставки.
Выставка в Нижнем! Трамвай! Приезд царя! Губернатор Баранов, скакавший на
белом жеребце высоких арабских кровей! Губернатор сидел в своем английском
седле "наоборот", то есть лицом к лоснящемуся лошадиному крупу. "Почему
так?" - спросите вы. Да потому, что скакал губернатор впереди императорской
коляски. Не мог же он сидеть спиной к помазаннику Божию!
Вспоминая в своем кругу исторический для Нижнего Новгорода год, мама
всегда говорила:
- В 1897-м и наш Толя родился. В ночь под Ивана Купала. Когда цветет
папортник и открываются клады.
Для нее, конечно, из всех знаменательных событий того года мое появление
на свет было наиболее знаменательным.
Нижний! Длинные заборы мышиного цвета, керосиновые фонари, караваны
ассенизационных бочек и многотоварная, жадная до денег, разгульная
Всероссийская ярмарка. Монастыри, дворцы именитого купечества, тюрьма
посередке города, а через реку многотысячные Сормовские заводы, уже тогда
бывшие красными. Трезвонящие церкви, часовенки с чудотворными иконами в
рубиновых ожерельях и дрожащие огоньки нищих копеечных свечек, озаряющих
суровые лики чудотворцев, писанных по дереву-кипарису. А через дом - пьяные
монопольки под зелеными вывесками.
Чего больше? Ох, монополек!
Пусть уж таким и останется в памяти мой родной город, мой Нижний. Пусть!
Не хочется мне видеть озорных друзей и звонких подруг моего отрочества. Я
ведь помню их в юбочках до колен и с бантиками в пышных косах. Зачем же им,
этим моим первым, вторым, третьим и четвертым любовям толстеть, седеть,
морщиниться и ковылять? А они теперь, разумеется, ковыляют. А некоторые,
пожалуй, и отковыляли.
Жизнь!
Итак, мы живем на Большой Покровке, неподалеку от каланчи, выкидывающей
красный шар, когда пожар в ее части.
Сын дворника, шестилетний Митя Лопушок, полный день гоняет по тротуару
железный обруч от развалившейся бочки.
Как только я появляюсь на парадном крыльце, мама или няня выводят меня за
ручку, - он кричит на всю улицу как зарезанный:
- Девчонка!.. Девчонка!..
И проносится мимо дребезжащим вихрем.
А у меня по носу текут слезы.
Никому на свете я так не завидовал, как Мите. Его залатанные брючки из
чертовой кожи, его гро
