Можаев Борис - В Избе Лесничего
Борис Можаев
В ИЗБЕ ЛЕСНИЧЕГО
Однажды зимняя ночь застала меня на одинокой почтовой подводе,
плетущейся по глухой таежной дороге.
В тайге темнота подступает очень близко; различаешь только два-три ряда
придорожных деревьев, а глубже они сливаются в сплошной непроглядной мути.
Полная тишина отчетливо выявляет каждый шорох, и с непривычки мягкое
падение комьев снега с деревьев принимаешь за прыжки осторожного зверя. В
такие минуты человеку с беспокойным воображением, впервые попавшему в
лесной приют, становится немного не по себе. Время, кажется, идет слишком
медленно, как заиндевевшая лошадка. Я потерял всякую ориентовку,
завернулся с головой в тулуп и задремал.
- Чего ты спи? - толкнул меня в бок почтальон Михаил Суляндзига. -
Смотри, Усинга подошел.
Я поднял голову. Над белесым полем дрожали тусклые редкие огоньки.
Самый ближний к тайге я принял за домик лесничего. Поравнявшись с ним, я
выпрыгнул из саней и пошел напрямик на этот огонек по рыхлому глубокому
снегу. Вскоре показалось очертание домика с обнесенным вокруг него дощатым
забором. Ко мне навстречу бросились с разноголосым лаем собаки лесничего.
Впереди бежал старый рослый Трезор, лаявший охрипшим словно от простуды
голосом. В тайге на лай собак хозяева не выходят. К чему! Человека таежная
собака не трогает, а собачью острастку здесь никто не принимает во
внимание.
Я на ощупь отыскал никогда не запирающуюся дверь и рванул ручку. Дверь
распахнулась с сухим треском.
- Ого, уверенно рвет! Стало быть - свой, - воскликнул лесничий Ольгин,
вставая из-за стола. Чисто выбритый, высокий и костистый, в черной
безрукавке, ладно облегавшей его мощную фигуру, он выглядел моложаво. В
его широких плавных движениях чувствовалась медвежья неукротимая сила.
- Быть тебе богатым: прямо к ужину угодил, - говорил он, пожимая мне
руку. - А у меня гости. Садись, вместе повечеряем.
Я разглядел сидящих за столом. Один из них, молодой, с припухшими
веками, назвал себя Василием. Второй, заросший седой щетиной, смерил меня
крутым взглядом маленьких серых глаз, глубоко посаженных под нахохленными
густыми бровями, подал мне корявую жилистую руку и произнес твердым
голосом:
- Константин Георгиевич.
Этот пожилой, но еще крепкий мужчина вызывал к себе уважение и
любопытство. Одет он был необычно: из-под желтой меховой безрукавки
виднелась серая суконная толстовка, на ногах - бурые, прокопченные, точно
смазанные дегтем, олочи с затейливо загнутыми носками; на длинных
ремешках, заткнутых за пояс, висели суконные наколенники, или "арамузы",
как их здесь называют. Весь этот странный наряд не соответствовал его
умному выразительному лицу с глубокими складками возле губ и с упорными,
почти не мигающими глазами. В ногах его под столом лежали две собаки, но
слабое освещение не позволяло разглядеть их. Рядом с ним стояла банка
из-под какао, из нее исходил сильный запах чеснока, черемши и какой-то
кислятины. Я его принял за обозника и потому спросил:
- Все ли подводы приехали?
- Не знаю, мы шли пешком, - ответил он.
Я умолк, несколько озадаченный...
В просторной, ничем не перегороженной избе Ольгиных было пусто и
сумрачно, - дальние углы проваливались, точно в яму. За печью, стоявшей
посередине избы, на деревянной кровати лежал дед Алексей и безучастно
смотрел в потолок.
Все в этой избе дышало густой дремотной тайгой: и голые бревенчатые
стены с торчащими из пазов кудлатыми пучками моха, и деревянные кадки
вместо ведер, и висящие над ними ружья и ножи, и беспорядоч
