Мясников Виктор - Вогульская Царица
Виктор Мясников
ВОГУЛЬСКАЯ ЦАРИЦА
Когда филфак возвращается из фольклорной экспедиции, вся общага
некоторое время стоит на ушах. Девчонки привозят не только величальные да
обрывки былин, но ещё и сказки, именуемые по науке эротическими, свадебные
загадки того же рода и особо ценимые мужчинами "страмные частухи", - они
передаются из уст в уста, потешая курилку и вгоняя в краску первокурсниц.
Но на этот раз появилось нечто новенькое - стр-р-рашные истории про
покойников. Сашка Елькин тут же поволок Козулина на посиделки.
В комнату набилось человек двадцать. Первым делом накурили, хоть колун
вешай, и при утлом огоньке кривой длинной свечи включили магнитофон. Звук
был плохой, гнусоватый, но все понятно, главное, интонация передавалась
точно. Какая-то бабуся отнекивалась, что-де песен старинных не знает, вот
матушка-покойница, да тетка-покойница, да другие - те мастерицы; и сказок
"нетю". А потом её хриплая опросчица завела: мол, и про мертвяков, чо ли,
нет? Про их, мол, соседка столько порассказала, да страшно, да много, да
прям страх, вот ей, бабе Фросе, поди, не рассказать и половины. Бабка этот
нехитрый крючок заглотила и тут же выдала серию кошмарных историй про
Мертвецкие пешшоры да вогульскую царицу.
- Вот за деревней-то, за поскотину туды, по логу, там Мертвецки-те
пешшоры. Така страсть! Мы уж туда и не ходим. Там ить вогульска
царица-упокойница со слугами своимя. Ее бог наказал, что попа убить велела,
земля её не принимат, так до Страшного суда и сидит в пешшоре. Раньше ишшо,
старики сказывали, когда вогулы-те жили недалече, то ходили оне в тои
пешшоры, оленей туда кидали, дичину всякую. Одежду да и золото, поди, тоже.
Чтоб царица эта ихня, значит, питалась и не выходила оттедова. Ей, ишь,
ежели еду не давать, так выходит наверх, людей загрызат и кровь у них
выпиват. Вот. А потом вогулы-те ушли к сиверу, она и стала выходить.
- Баба Фрося, а как она выглядит? - хрипловатый голос опросчицы. -
Одета как?
- Дак обыкновенно. Почем я знаю, как ихни царицы одевались. Платье на
ей кожано, бусы. Вот Степка Бурдыкин ишшо до войны с ей стренался, так уж
он знал, небось запомнил на всю жистеньку, охалюга окаянный. Дала она ему
проср.., кобелю драному.
В комнате, до того тихо внимавшей, грохнул хохот, аж табачный дым
взвился клубами и пламя свечи переложило сбоку на бок.
- Бабусь, а чо со Степкой-то? - фальшиво подделывалась под местный
говорок филологиня.
- Дак, чо-чо... Стренулся, говорю, до войны ишшо. Летось как-то, уж не
помню в тридцать шестом не то годе, тридцать седьмом, ли чо, я, грит,
сейчас вогульску царицу пойду пошшупаю. Поди, присохло там у ей за
триста-то лет, так пойду отдеру. Сам пьянушшой был, ноги горохом
завиваются, а туда же, покойну царицу шшупать. И дружки таки же бестолковы,
по деревне шарашуются, гужи сбирают, чтоб в пешшору-то спушшать. Люди-то
говорили ему, дурню, куда, мол, лезешь. А оне водки-то наелись, глаза
красны, как у сорожки, и поперли к пешшорам. С бересты факелов накрутили,
зажгли и давай Степку помаленьку опушшать. Вначале-то шли, дак
раздухарились, а опушшать-то зачали, так стихли. Дело уж под вечер было, а
тут совсем темно сделалось. И ни луны тебе, ни зари, ни ясной звездочки.
Тихо так. А когда спушшать начали, тут ворон три раза каркнул, а потом
филин прямо над ими как ухнет - раз, и второй, и третий. Парни-то и
говорят: "Ты, Степаха, не лазь, страшно больно, ну-ка чо случится, ну её к
лешому". А тут ишшо ветер поднялся, буря целая. А Степка, нет, го
