Набоков Владимир - Красавица
Владимир Набоков
Красавица
Ольга Алексеевна, о которой сейчас будет речь, родилась в
1900 году в богатой, беспечной, дворянской семье. Бледная
девочка в белой матроске, с косым пробором в каштановых волосах
и такими веселыми глазами, что ее все целовали в глаза, она с
детства слыла красавицей: чистота профиля, выражение сложенных
губ, шелковистость косы, доходившей до спинной впадинки,-- все
это и в самом деле было очаровательно.
Нарядно, покойно и весело, как исстари у нас повелось,
прошло это детство: луч усадебного солнца на обложке
Bibliotheque Rose, классический иней петербургских скверов.
Запас таких воспоминаний и составил то единственное приданое,
которое оказалось у нее по выходе из России весной 1919 года.
Все было в полном согласии с эпохой: мать умерла от тифа, брата
расстреляли,-- готовые формулы, конечно, надоевший говорок,-- а
ведь все это было, было, иначе не скажешь,-- нечего нос
воротить.
Итак, в 1919 году перед нами взрослая барышня, с большим
бледным лицом, перестаравшимся в смысле правильности, но
все-таки очень красивым; высокого роста, с мягкой грудью,
всегда в черном джемпере; шарф вокруг белой шеи и английская
папироса в тонкоперстой руке с выдающейся косточкой на
запястье.
А была в ее жизни пора,-- на исходе шестнадцатого года,
что ли,-- когда, летом, в дачном месте близ имения, не было
гимназиста, который не собирался бы из-за нее стреляться, не
было студента, который... Одним словом: особенное обаяние,
которое, продержись оно еще некоторое время, натворило бы...
нанесло бы... Но как-то ничего из этого не вышло,-- все было
как-то не так, зря: цветы, которые лень поставить в воду;
прогулки в сумерки то с этим, то с тем; тупики поцелуев.
Она свободно говорила по-французски, произнося "жанс",
"ау"; наивно переводя "грабежи" словом "grabuges"; употребляя
какие-то старосветские речения, застрявшие в старых русских
семьях; но очень убедительно картавя,-- хотя во Франции не
бывала никогда. Над комодом в ее берлинской комнате была
пришпилена булавкой с головкой под бирюзу открытка -- серовский
портрет государя. Она была набожна, но, случалось, и в церкви
находил на нее смехотун. С жуткой легкостью, свойственной всем
русским барышням ее поколения, она писала -- патриотические,
шуточные, какие угодно -- стихи.
Лет шесть, то есть до 1926 года, она проживала в пансионе
на Аугсбургерштрассе (там, где часы) вместе со своим отцом,
плечистым, бровастым, желтоусым стариком, на тонких ногах в
узеньких брючках. Он служил в каком-то оптимистическом
предприятии; славился порядочностью, добротой; был не дурак
выпить.
У Ольги Алексеевны набралось довольно много знакомых, все
русская молодежь. Завелся особый лихой тончик. "Пошли в
кинемоньку". "Вчера ходили в дилю". Был спрос на всяческие
присловицы, прибаутки, подражания подражаниям. "Не котлеты, а
мрак". "Кого-то нет, кого-то жаль..." (Или -- сдавленным
голосом, с надсадом: "Гас-спада офицеры...")
У Зотовых в жарко натопленных комнатах она лениво
танцевала фокстрот под граммофон, передвигая не без изящества
длинную ляжку, держа на отлете докуренную папиросу и, когда
глазами находила вращавшуюся от музыки пепельницу, совала туда
окурок, не останавливаясь. Как прелестно, как многозначительно,
бывало, поднимала она к губам бокал, за тайное здоровье
третьего лица,-- сквозь ресницы глядя на доверившегося ей. Как
любила в углу на диване обсуждать с тем или с другим чьи-нибудь
сердечные обстоятельства, колебание шансов, вероятн
