Набоков Владимир - Лебеда
Владимир Набоков
Лебеда
Просторнейшей комнатой в особняке была библиотека. Туда,
перед отъездом в школу, Путя заходил поздороваться с отцом.
Шаркание и стальное трепетание. Отец каждое утро фехтовал с
м-сье Маскара, маленьким, пожилым французом, сделанным из
гуттаперчи и черной щетины. По воскресеньям Маскара преподавал
Путе гимнастику и бокс, но, страдая животом, прерывал
занятия,-- потайными ходами, ущельями книжных шкапов, дремучими
коридорами, удалялся на полчаса в нужное место,-- а Путя с
огромными боевыми рукавицами на тоненьких потных кистях, ждал,
развалясь в кожаном кресле, слушал легкое жужжание тишины и
моргал, стараясь не заснуть. Свет электрических ламп,
по-утреннему глухой и желтый, озарял наканифоленный линолеум,
полки вдоль стен, беззащитные спины тесно уткнувшихся книг и
черную виселицу грушевидного punching-ball'а. За цельными
окнами, с однообразной, бесплодной грацией, валил мягкий и
медленный снег.
Недавно, в школе, географ Березовский (автор брошюры
"Чао-Сан, страна утра. Корея и корейцы. С тринадцатью рисунками
и картой в тексте"), пощипывая темную бородку, ненароком и
некстати объявил при всем классе, что он и Путя берут у Маскара
частные уроки бокса. Все уставились на Путю. От смущения его
лицо сделалось ярким и даже как бы одутловатым. На перемене
Щукин, самый сильный, грубый и отсталый в классе, подошел и,
осклабясь, сказал: "Ну-ка, покажи бокс". "Оставь",-- тихо
ответил Путя. Щукин засопел и дал ему под микитки. Путя
обиделся и прямым ударом, как учил француз, разбил Щукину нос.
Удивленная пауза, кровь, зарумянившийся платок. Оправившись от
удивления, Щукин навалился на Путю и, молча, его заломал.
Однако, несмотря на боль во всем теле, Путя остался доволен.
Кровь из щу-кинского носа продолжала идти на уроке
естествознания, остановилась на арифметике и снова пошла на
3аконе Бо-жием. Путя наблюдал с тихим интересом.
В ту зиму его мать уехала в Ментону с Марой, которая
полагала, что умирает от чахотки. Без сестры, довольно
язвительной и пристаючей молодой женщины, было скорее приятно,
но вот с отсутствием матери Путя никак свыкнуться не мог,
скучал чрезвычайно, особенно по вечерам. Отца он видел мало.
Отец был занят в учреждении, называемом Думой, где однажды
обвалился потолок. Были еще фракции, то есть сборища, на
которых, вероятно, все во фраках. Очень часто приходилось
обедать отдельно, наверху, вместе с мисс Шелдон, черноволосой,
светлоглазой, в просторной блузе и вязаном поперечно-полосатом
галстуке,-- а внизу, около чудовищно разбухших вешалок,
скоплялась добрая сотня галош, и если пробраться оттуда в
комнату с шелковым турецким диваном, можно было вдруг услышать
(когда лакей где-то в глубине отворял дверь) нестройный шум,
зоологический гомон и далекий, но ясный голос отца.
Как-то, в сумрачное ноябрьское утро, Дима Корф, путин
сосед по парте, вынул из пегого ранца и протянул Путе
иллюстрированный листок. На одной из первых страниц зеленела
карикатура на путиного отца, снабженная стихотворением. Путя
скользнул глазами по строкам и выхватил из середины: "Как
джентльмен, он предлагал револьвер, шпагу иль кинжал". "Это
правда?" -- спросил Дима шепотом (только что начался урок).
"Что правда?" -- прошептал Путя. "Потише там",-- вмешался
Алексей Мартынович, учитель русского языка, мужиковатый,
гугнивый, с безымянной и неопрятной растительностью над кривою
губой и знаменитыми ногами в винтоподобных штанах: когда он
шел, ноги у него завивались,-- он ставил
