Набоков Владимир - О Ходасевиче
Владимир Набоков
О Ходасевиче (эссе)
Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок
Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской
поэзии, пока жива последняя память о ней. Его дар тем более
разителен, что полностью развит в годы отупения нашей
словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов на штат
штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних
здоровяков и здешних ипохондриков, причем получился разительный
парадокс: внутри России действует внешний заказ, вне России --
внутренний. Правительственная воля, беспрекословно требующая
ласково-литературного внимания к трактору или парашюту, к
красноармейцу или полярнику, т. е. некой внешности мира,
значительно могущественнее, конечно, наставления здешнего,
обращенного к миру внутреннему, едва ощутимого для слабых,
презираемого сильными, побуждавшего в двадцатых годах к
рифмованной тоске по ростральной колонне, а ныне дошедшего до
религиозных забот, не всегда глубоких, не всегда искренних.
Искусство, подлинное искусство, цель которого лежит напротив
его источника, то есть в местах возвышенных и необитаемых, а
отнюдь не в густо населенной области душевных излияний,
выродилось у нас, увы, в лечебную лирику. И хоть понятно, что
личное отчаяние невольно ищет общего пути для своего
облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее.
Общий путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох именно
потому, что он общий. Но, если в пределах России мудрено себе
представить поэта, отказывающегося гнуть выю, т. е. достаточно
безрассудного, чтобы ставить свободу музы выше собственной, то
в России запредельной легче, казалось бы, найтись смельчакам,
чуждающимся какой-либо общности поэтических интересов,-- этого
своеобразного коммунизма душ. В России и талант не спасает; в
изгнании спасает только талант. Как бы ни были тяжелы последние
годы Ходасевича, как бы его ни томила наша бездарная
эмигрантская судьба, как бы старинное, добротное человеческое
равнодушие ни содействовало его человеческому угасанию,
Ходасевич для России спасен -- да и сам он готов признать,
сквозь желчь и шипящую шутку, сквозь холод и мрак наставших
дней, что положение он занимает особое: счастливое одиночество
недоступной другим высоты. Тут нет у меня намерения кого-либо
задеть кадилом: кое-кто из поэтов здешнего поколения еще в пути
и -- как знать -- дойдет до вершин искусства, коль не загубит
себя в том второсортном Париже, который плывет с легким креном
в зеркалах кабаков, не сливаясь никак с Парижем французским,
неподвижным и непроницаемым. Ощущая как бы в пальцах свое
разветвляющееся влияние на поэзию, создаваемую за рубежом,
Ходасевич чувствовал и некоторую ответственность за нее: ее
судьбой он бывал более раздражен, нежели опечален. Дешевая
унылость казалась ему скорей пародией, нежели отголоском его
"Европейской ночи", где горечь, гнев, ангелы, зияние гласных --
все настоящее, единственное, ничем не связанное с теми
дежурными настроениями, которые замутили стихи многих его
полуучеников. Говорить о "мастерстве" Ходасевича бессмысленно и
даже кощунственно по отношению к поэзии вообще, к его стихам в
резкой частности; понятие "мастерство", само собой рожая свои
кавычки, обращаясь в придаток, в тень, и требуя логической
компенсации в виде любой положительной величины, легко доводит
нас до того особого задушевного отношения к поэзии, при котором
от нее самой, в конце концов, остается лишь мокрое от слез
место. И не потому это греш
