Набоков Владимир - Памяти И В Гессена
Владимир Набоков
Памяти И. В. Гессена
В моем сознании прошлое И. В., связанное с прошлым моего покойного
отца, вторым, живым, узлом связывалось с моим настоящим: я одновременно
видел И. В. в легендарной дали фракционных собраний, в исторической
перспективе, где мое детство суживалось обратным снопом линий, и в
человеческой действительности, за стаканом чаю с сухарями, в тепле мне
доступного мира. То, что я дорос до уровня его дружбы, было магическим
анахронизмом; я гордился ею; катет ее действительности уходил глубоко в
душу, а длинная гипотенуза таинственно соединяла меня с мужественным и
чистым миром "Права" и "Речи", некогда окружавшим мое несмыслящее начало.
Русский Берлин двадцатых годов был всего лишь меблированной комнатой,
сдаваемой грубой и зловонной немкой (он незабываем, подлый пот этого
неудачного народа), но в этой комнате был И. В., и, минуя туземцев, мы
ухитрялись извлекать своеобразную прелесть из тех или иных сочетаний
обстановки и освещения. Моя молодость подоспела ко второй молодости И. В. ,
и мы весело пошли рядом.
Он был моим первым читателем. Задолго до того, как в его издательстве
стали выходить мои книги, он с отеческим попустительством мне давал питать
"Руль" незрелыми стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового
каштана, легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый
оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по еще свежей
России - все это в ямбическом виде волоклось в редакторский кабинет, где И.
В. близко подносил лист к лицу, зацепляя написанное как бы с подола, снизу
вверх, параболическим движением глаза, после чего смотрел на меня с
полусаркастическим доброхотством, слегка потряхивая листом, но говорил
только "Н-да" - и не торопясь приобщал его к материалу.
Равнодушный к читательским отзывам, я дорожил исключением, которое
привык делать для мнения И. В. Его совершенная откровенность в суждениях,
столь ужасно четвертовавших подчас авторское самолюбие, придавала особую
значительность малейшей его похвале. Всегда буду слышать полнозвучную
медную силу, с которой он произносил над трупом книги: "Как он мог это
написать - непостижимо!" - со страшным ударением на "мог" и на "жимо". Один
Пушкин был для него, как и для меня, выше человеческой критики - и как он
знал эту трагическую, томную, таинственную поэзию, знакомую большинству
только по отрывным календарям да четырем операм.
Его всегда увлекали приключения и перевоплощения человеческой
сущности, шла ли речь о литературном герое или о большевиках, или об общем
знакомом. Его могли зараз занимать политический маневр дюжего диктатора и
вопрос, был ли симулянтом Гамлет. Он был живым доказательством того, что
настоящий человек это - человек, который интересуется всем, включая и то,
что интересно другим. Рассказывать ему что-либо было необыкновенным
наслаждением, ибо его собеседническое участие, острейший ум, феноменальный
аппетит, с которым он поглощал ваши сыроватые фрукты, преображали любую
мелочь в эпическое явление. Его любопытство было столь чисто, что казалось
почти детским. Людские характеры или перемены погоды становились в его
энергичной оценке исключительными, единственными: "Такой весны я не помню",
- говаривал он, в изумлении разводя руками.
Меня восхищал в нем союз, в который столь гармонично сливались его
русское европейство и принадлежность к одухотвореннейшему племени. Я
бесконечно уважал его физическую и моральную смелость; сотни раз в жизни
испытал его трогательно
