Набоков Владимир - Пасхальный Дождь
Владимир Набоков
Пасхальный дождь
В этот день одинокая и старая швейцарка, Жозефина Львовна, как
именовали ее в русской семье, где прожила она некогда двенадцать лет, -
купила полдюжины яиц, черную кисть и две пурпурных пуговицы акварели. В
этот день цвели яблони, и реклама кинематографа на углу отражалась кверх
ногами в гладкой луже, и утром горы за озером Лемана были подернуты
сплошной шелковистой дымкой, подобной полупрозрачной бумаге, которой
покрываются офорты в дорогих книгах. Дымка обещала погожий день, но солнце
только скользнуло по крышам косых каменных домишек, по мокрым проволокам
игрушечного трамвая, и снова растаяло в туманах; день выдался тихий,
по-весеннему облачный, а к вечеру пахнуло с гор тяжелым ледяным ветром, и
Жозефина, шедшая к себе домой, так закашлялась, что в дверях пошатнулась,
побагровела, оперлась на свой туго спеленутый зонтик, узкий, как черная
трость.
В комнате уже было темно. Когда она зажгла лампу, осветились ее руки,
худые, обтянутые глянцевитой кожей, в старческих веснушках, с белыми
пятнышками на ногтях.
Жозефина разложила на столе свои покупки, сбросила пальто и шляпу на
постель, налила воды в стакан и, надев пенсне с черными ободками, - от
которых темно-серые глаза ее стали строгими под густыми, траурными бровями,
сросшимися на переносице, - принялась красить яйца. Но оказалось, что
акварельный кармин почему-то не пристает, надо было, пожалуй, купить
какой-нибудь химической краски, да она не знала, как спрашивать,
постеснялась объяснить. Подумала: не пойти ли к знакомому аптекарю, -
заодно достала бы аспирину. Тело было так вяло, от жара ныли глазные
яблоки; хотелось тихо сидеть, тихо думать. Сегодня у русских страстная
суббота.
Когда-то на Невском проспекте оборванцы продавали особого рода щипцы.
Этими щипцами было так удобно захватить и вынуть яйцо из горячей
темно-синей или оранжевой жидкости. Но были также и деревянные ложки; легко
и плотно постукивали о толстое стекло стаканов, в которых пряно дымилась
краска. Яйца потом сохли по кучкам - красные с красными, зеленые с
зелеными. И еще иначе расцвечивали их : туго обертывали в тряпочки,
подложив бумажку декалькомани, похожую на образцы обоев. И после варки,
когда лакей приносил обратно из кухни громадную кастрюлю, так занятно было
распутывать нитки, вынимать рябые, мраморные яйца из влажных, теплых
тряпок; от них шел нежный пар, детский запашок.
Странно было старой швейцарке вспоминать, что, живя в России, она
тосковала, посылала на родину, друзьям, длинные, меланхолические, прекрасно
написанные письма о том, что она всегда чувствует себя лишней, непонятой.
Ежедневно после завтрака ездила она кататься с воспитанницей Элен в широком
открытом ландо; и рядом с толстым задом кучера, похожим на исполинскую
синюю тыкву, сутулилась спина старика-выездного, - золотые пуговицы,
кокарда. И из русских слов она только и знала, что: кутчер, тиш-тиш,
нитчего...
Петербург покинула она со смутным облегчением, - как только началась
война. Ей казалось, что теперь она без конца будет наслаждаться болтовней
вечерних друзей, уютом родного городка. А вышло как раз наоборот: настоящая
ее жизнь - то есть та часть жизни, когда человек острее и глубже всего
привыкает к вещам и к людям, - протекла там, в России, которую она
бессознательно полюбила, поняла и где нынче Бог весть что творится... А
завтра - православная Пасха.
Жозефина Львовна шумно вздохнула, встала, прикрыла плотнее оконницу.
Посмотрела на часы, - черные
