Набоков Владимир - Пассажир
Владимир Набоков
Пассажир
-- Да, жизнь талантливее нас,-- вздохнул писатель,
постукивая картонным концом папиросы о крышку портсигара.--
Иногда она придумывает такие темы... Куда нам до нее! Ее
произведения непереводимы, непередаваемы...
-- Все права закреплены за автором,-- улыбнувшись,
подсказал критик, скромный, близорукий человек с тонкими,
подвижными пальцами.
-- Нам остается только жулить,-- продолжал писатель,
рассеянно бросив спичку в пустую рюмку критика.-- Нам остается
делать с ее творениями то, что делает фильмовый режиссер с
известным романом. Режиссеру нужно, чтобы горничным в субботний
вечер было нескучно, и потому он этот роман меняет до
неузнаваемости, крошит его, выворачивает, выбрасывает тысячу
эпизодов, вводит придуманные им самим происшествия, новых
персонажей,-- и все для того, чтобы получился занимательный
фильм, развивающийся без всяких помех, карающий в начале
добродетель, а в конце -- порок, совершенно естественный в
своей условности и, главное, снабженный неожиданной, но все
разрешающей развязкой. Вот точно так же и темы жизни мы меняем
по-своему, стремясь к какой-то условной гармонии, к
художественной сжатости. Приправляем наш пресный плагиат
собственными выдумками. Нам кажется, что жизнь творит слишком
размашисто и неровно, что ее гений слишком неряшлив, мы в угоду
нашим читателям выкраиваем из ее свободных романов наши
аккуратные рассказики,-- ad usum delphini. Позвольте же по
этому поводу вам сообщить следующий случай.
Ехал я в экспрессе, в спальном вагоне. Я очень люблю
дорожное новоселье,-- холодноватое белье на койке, фонари
станции, которые тронувшись медленно проходят за черным стеклом
окна. Было мне приятно, помнится, что надо мной, на верхней
койке, никого нет. Раздевшись, я лег навзничь, подложил под
затылок руки,-- и легкость узкого казенного одеяла была
прямо-таки сладостна после пухлости отельных перин. Помечтав
кое о чем,-- мне о ту пору хотелось писать повесть из жизни
вагонных уборщиц,-- я выключил свет и очень скоро уснул. И тут
разрешите мне употребить прием, частенько встречающийся в таких
именно рассказах, каким обещает быть мой. Вот он,-- этот
старый, хорошо вам известный прием. "Среди ночи я внезапно
проснулся". Впрочем, дальше следует кое-что посвежее. Я
проснулся и увидел ногу.
-- Виноват? -- переспросил скромный критик, подавшись
вперед и подняв указательный палец.
-- Я увидел ногу,-- повторил писатель,-- Отделение было
освещено, и поезд стоял на какой-то станции. Нога была мужская,
крупная, в грубом пестром носке, продырявленном синеватым
ногтем большого пальца. Она плотно стояла на лесенке у самого
моего лица, и ее обладатель, скрытый от меня навесом верхней
койки, как раз собирался сделать последнее усилие, чтобы
взобраться на свою галерку. Я успел хорошенько рассмотреть эту
ногу, серый в черную клетку носок, фиолетовую ижицу подвязки
сбоку на толстой икре. Сквозь трико длинного подштанника
неприятно торчали волоски. Вообще нога была препротивная. Пока
я на нее смотрел, она напряглась, пошевелила раза два цепким
большим пальцем, наконец сильно оттолкнулась и взвилась наверх.
Там, наверху, послышалось кряхтение, посапывание,-- все звуки,
по которым я мог судить о том, что человек укладывается спать.
Затем свет погас, и через несколько мгновений поезд тронулся.
Я не знаю, как вам объяснить,-- эта нога произвела на меня
впечатление гнетущее. Пестрая, мягкая гадина. И меня тревожило
то, что из всего человека я знал только эту
