Набоков Владимир - Писатели И Эпоха
Владимир Набоков
Писатели и эпоха
Перевод с французского О. Сконечной
Перевод сделан но тексту "Les ecrivains et l'epoque", опубликованному
в журнале "Le Mois", Paris, 1931, juin - juillet, 137 - 139, под
псевдонимом Vladimir Sirine. Эссе "Писатели и эпоха" является первым
произведением Владимира Набокова, написанным по-французски.
Переводчик выражает признательность Л. М. Цывьяну за ряд ценных
замечаний.
Иногда я пытаюсь угадать, какой представится наша эпоха человеку XXI
века. Казалось бы, мы имеем уже то преимущество над предками, что наша
техника открыла некоторые способы более или менее непрерывной фиксации
времени. Принято думать, что лучший портрет века, созданными писателем
самым беспристрастным, скажет нам меньше, чем серенькое мельканье
какой-нибудь устаревшей, сбивчивой фильмы. Метод современной
кинематографии, казалось бы, дающий нам идеально точное изображение жизни,
будет, наверное, так отличен от метода, каким воспользуются наши
правнучатые племянники, что движение нынешней эпохи в их восприятии
(тусклое мерцание на перекрестке - кишенье автомобилей, исчезнувших
навсегда) исказится из-за самого стиля кадра, из-за того старческого и
нелепого облика, который обретают в наших глазах гравюры, изображающие
события минувшего века. Иными словами, у наших потомков не будет
непосредственного ощущения реальности. Человек никогда не будет властителем
времени - но как заманчиво хотя бы замедлить его ход, чтобы не спеша
изучить этот тающий оттенок, этот уходящий луч, эту тень, чей ускользающий
бархат недоступен нашему осязанью.
Залитый солнцем день, может быть, слишком жаркий; будет дождь, Я
смотрю в окно, я высовываюсь во двор, я хочу выйти из моего времени и
нарисовать улицу в той ретроспективной манере, которая будет совершенно
естественной для наших потомков и которой я так завидую.
Синий автомобиль остановился у тротуара. Небо, синеватая гуашь,
отражается в полированном капоте, и расколотая шахматная доска мостовой
вздыбилась и кренится в лаковой глубине дверцы. Этот автомобиль, мостовая,
одежда прохожих, особый расклад фруктов и овощей в угловой витрине, два
огромных гнедых першерона, впряженных в мебельный фургон, гудение аэроплана
над крышами - все это, собранное вместе, дает мне чувство настоящей
реальности, той комбинации, которая будет возможной еще завтра, но
распадется двадцать лет спустя. Я пытаюсь представить себе все это как
воскресшее прошлое, я силюсь разглядеть гуляющих, одетых по вчерашней моде,
мне почти удается заметить в этом автомобиле что-то, сам не знаю что,
плохонькое, бесформенное, что поражает нас при виде какой-нибудь кареты в
историческом музее. Тщетные эксперименты, вызывающие легкое головокруженье,
непривычное смещение пространства, как бывает, когда лежишь навзничь на
песке, запрокинув голову, и смотришь на идущих вверх ногами (сгибается
колено, ступня точно отталкивает землю) - и вдруг на мгновение рождается
зримое ощущение гравитации. Но эти мгновения коротки, душа снова захвачена
привычками повседневной жизни. А потом говоришь себе: среди вещей,
вставших, кажется, в том единственном порядке, который создает данную
реальность, есть и такие, что просуществуют долго - суетливое чириканье
воробьев, зелень сирени, ниспадающая на ограду, белая грудь и серый круп
гордого облака, скользящего по влажной синеве июньского неба.
Жадность, с какой мы стремимся поймать время, завладеть им, отражается
на ударении, падающем на слово "наша", когда мы говорим о наш
