Набоков Владимир - Под Знаком Незаконнорожденных
Владимир Набоков
Под знаком незаконнорожденных
Перевод с английского Сергей Борисович Ильин
1
Продолговатая лужа вставлена в грубый асфальт; как фантастический след
ноги, до краев наполненный ртутью; как оставленная лопатой лунка, сквозь
которую видно небо внизу. Окруженная, я замечаю, распяленными щупальцами
черной влаги, к которой прилипло несколько бурых хмурых умерших листьев.
Затонувших, стоит сказать, еще до того, как лужа ссохлась до ее настоящих
размеров.
Она лежит в тени, но вмещает образчик далекого света с деревьями и
четою домов. Приглядись. Да, она отражает кусок бледно-синего неба -- мягкая
младенческая синева -- молочный привкус во рту: у меня была кружка такого же
цвета лет тридцать пять назад. Она отражает и грубый сумбур голых ветвей, и
коричневую вену потолще, обрезанную ее кромкой, и яркую поперечную кремовую
полоску. Вы кое-что обронили, вот, это ваше, кремовый дом вдалеке, в сиянии
солнца.
Когда ноябрьский ветер в который раз пронимает льдистая дрожь,
зачаточный водоворот собирает блеск лужи в складки. Два листа, два
трискалиона, как два дрожащих трехногих купальщика, разбегаются, чтоб
окунуться, рвение заносит их в середину лужи и там, внезапно замедлив, они
плывут, став совершенно плоскими. Двадцать минут пятого. Вид из окна
больницы.
Ноябрьские деревья -- тополи, я полагаю, -- два из них растут, пробивая
асфальт: все они в ярком холодном солнце, в яркой роскошно мохнатой коре, в
путанных перегибах бесчисленных глянцевых веток, старое золото, -- потому
что там, вверху, им достается больше притворно сочного солнца. Их
неподвижность спорит с припадочной зыбью вставного отражения, ибо видимая
эмоция дерева -- в массе его листвы, а листьев осталось, может быть,
тридцать семь, не больше, с одного его бока. Они немного мерцают, легкий
приглушенный тон, солнце доводит их до того же иконного лоска, что и
спутанные триллионы ветвей. Бледные облачные клочья пересекают обморочную
небесную синеву.
Операция была неудачной, моя жена умрет.
За низкой изгородью, под солнцем, в яркой окоченелости, сланцевый фасад
дома обрамляют два боковых кремовых пилястра и широкий пустынный бездумный
карниз: глазурь на залежавшемся в лавке пирожном. День вычернил окна. Их
тринадцать; белая решетка, зеленые ставни. Все очень четко, но день протянет
недолго. Что-то мелькает в черноте одного из окон: вечная домохозяйка
распахни, как говаривал во дни молочных зубов мой дантист, доктор Воллисон,
-- открывает окно, что-то вытряхивает, а теперь можешь захлопнуть.
Другой дом (справа, за выступающим гаражом) уже целиком в позолоте.
Многорукие тополя отбрасывают на него алембики восходящих полосатых теней,
заполняя пустоты между своими полированными черными распяленными и кривыми
руками. Но все это блекнет, блекнет, она любила сидеть в поле, писала закат,
который не станет медлить, и крестьянский ребенок, очень маленький, тихий и
робкий, при всей его мышиной настырности стоял у ее локтя и глядел на
мольберт, на краски, на мокрую акварельную кисточку, заостренную, как жало
змеи, но закат ушел, побросав в беспорядке багровые останки дня, сваленные
абы как -- развалины, хлам.
Пегую поверхность того, второго дома пересекает наружная лестница, и
окошко мансарды, к которой она ведет, стало теперь таким же ярким, какой
была лужа, -- она же теперь обратилась в хмурую жидкую белизну, рассеченную
мертвой чернотой, -- бесцветная копия виденной недавно картины.
Мне, верно, никогда не забыть унылой зелени узкой л
