Набоков Владимир - Тяжелый Дым
Владимир Набоков
Тяжелый дым
Когда зажглись, чуть ли не одним махом до самого Байришер
Плац, висящие над улицей фонари, все в неосвещенной комнате
слегка сдвинулось со своих линий под влиянием уличных лучей,
снявших первым делом копию с узора кисейной занавески. Уже часа
три, за вычетом краткого промежутка ужина (краткого и
совершенно безмолвного, благо отец и сестра были опять в ссоре
и читали за столом), он так лежал на кушетке, длинный, плоский
юноша в пенсне, поблескивающем среди полумрака. Одурманенный
хорошо знакомым ему томительным, протяжным чувством, он лежал,
и смотрел, и прищуривался, и любая продольная черта,
перекладина, тень перекладины, обращались в морской горизонт
или в кайму далекого берега. Как только глаз научился механизму
этих метаморфоз, они стали происходить сами по себе, как
продолжают за спиной чудотворца зря оживать камушки, и теперь,
то в одном, то в другом месте комнатного космоса, складывалась
вдруг и углублялась мнимая перспектива, графический мираж,
обольстительный своей прозрачностью и пустынностью: полоса
воды, скажем, и черный мыс с маленьким силуэтом араукарии.
Из глубины соседней гостиной, отделенной от его комнаты
раздвижными дверьми (сквозь слепое, зыбкое стекло которых горел
рассыпанный по зыби желтый блеск тамошней лампы, а пониже
сквозил, как в глубокой воде, расплывчато-темный прислон стула,
ставимого так ввиду поползновения дверей медленно, с
содроганиями, разъезжаться), слышался по временам невнятный,
малословный разговор. Там (должно быть, на дальней оттоманке)
сидела сестра со своим знакомым, и, судя по таинственным
паузам, разрешавшимся, наконец, покашливанием или
нежно-вопросительным смешком, они целовались. Были еще звуки с
улицы: завивался вверх, как легкий столб, шум автомобиля,
венчаясь гудком на перекрестке, или, наоборот, начиналось с
гудка и проносилось с дребезжанием, в котором принимала
посильное участие дрожь дверей.
И как сквозь медузу проходит свет воды и каждое ее
колебание, так все проникало через него, и ощущение этой
текучести преображалось в подобие ясновидения: лежа плашмя на
кушетке, относимой вбок течением теней, он вместе с тем
сопутствовал далеким прохожим и воображал то панель у самых
глаз, с дотошной отчетливостью, с какой видит ее собака, то
рисунок голых ветвей на не совсем еще бескрасочном небе, то
чередование витрин: куклу-парикмахера, анатомически не более
развитую, чем дама червей; рамочный магазин с вересковыми
пейзажами и неизбежной Inconnue de la Seine (Незнакомкой с <
берегов > Сены (франц.)) (столь популярной в
Берлине) среди многочисленных портретов главы государства;
магазин ламп, где все они горят, и невольно спрашиваешь себя,
какая же из них там своя, обиходная...
Он спохватился, лежа мумией в темноте, что получается
неловко: сестра, может быть, думает, что его нет дома. Но
двинуться было неимоверно трудно. Трудно,-- ибо сейчас форма
его существа совершенно лишилась отличительных примет и
устойчивых границ; его рукой мог быть, например, переулок по ту
сторону дома, а позвоночником -- хребтообразная туча через все
небо с холодком звезд на востоке. Ни полосатая темнота в
комнате, ни освещенное золотою зыбью ночное море, в которое
преобразилось стекло дверей, не давали ему верного способа
отмерить и отмежевать самого себя, и он только тогда отыскал
этот способ, когда проворным чувствилищем вдруг повернувшегося
во рту языка (бросившего как бы спросонья проверить, все ли
благополучно) нащуп
