Библиотека в кармане -русские авторы

         

Нагибин Юрий - Недоделанный


Юрий Маркович Нагибин
НЕДОДЕЛАННЫЙ
Рассказ
Мы встретились в парке старого бывшего подмосковного санатория. Почему
бывшего? Потому что прежде между Москвою и помещичьей усадьбой, где
расположился вскоре после революции санаторий, находились три большие деревни.
А потом, неуклонно расширяясь, Москва впитала в себя эти деревни, продвинулась
еще дальше в глубь пейзажа и превратила огромную территорию княжеского
поместья с парком, каскадом прудов, домом-дворцом и многочисленными флигелями,
конюшнями, церковью бароч-но-малороссийского стиля исхода семнадцатого века в
часть города, далекую от его нынешних границ.
Здесь отдыхают, пестуют свои недуги заслуженные ученые, среди них бывают
такие, что не решаются в морозы выйти на улицу и создают себе иллюзию зимней
прогулки: надевают длинную шубу на лисе или хорях, ушанку, теплое кашне,
валенки, перчатки на меху и, прочно упакованные, прогуливаются по длинному,
устланному красной ковровой дорожкой коридору с окнами в узорчатой наледи.
Меня, семидесятилетнего, считают тут мальчишкой-шалопаем и чужаком.
Последнее - справедливо: ученый я никакой. Но я мирюсь с малым моральным
дискомфортом ради духа старинного барского дома, пропитывающего чуть тленный
воздух, картин французских художников восемнадцатого века, обрамленных золотым
багетом в гостиной, бильярдной с высокими диванами, живописью Кустодиева,
Рябушкина, Остроумовой-Лебедевой на стенах и легенды, что в этой бильярдной,
бывшей хозяйским кабинетом, умер в одночасье, схватившись за сердце, философ
Владимир Соловьев, хотя все знают, что он умер не так эффектно - от уремии.
Когда темнеет, небо на западе, в стороне большой московской магистрали,
становится исчерна-красным, и я до сих пор не разгадал этого явления. Может,
скрытый лесом закат шлет свой отсвет в электрическое небо города?
Щемяще-тревожен предночной час старого парка.
В этом парке с угольно-черными в воспаленном небе липами и случилась наша
нежданная встреча. Он жил рядом, сюда ходил гулять. Мы не виделись пятьдесят
лет, но я сразу узнал его, едва он обратился ко мне. В том, что он узнал меня,
не было ничего удивительного, мое старение он наблюдал по телевизору. Он же
изменился за полвека в пределах почти мгновенного узнавания. Сколько нужно,
чтобы отпрянуть, округлить глаза и шумно выдохнуть:
- Блешка?!
Он засмеялся, совсем так, как смеялся полвека назад: взахлеб, во весь
белый рот, заходясь до беззащитности, ибо отдавался смеху без остатка. Все
такой же маленький, - нет, он, конечно, подрос с тех четырнадцати своих лет,
но для взрослого мужчины остался маленьким, - ладный, плотно сбитый,
круглолицый, черноглазый; исчерна-коричневые радужки - черные глаза бывают
только в романсах - сохранили удивительный блеск, которому он и обязан своим
прозвищем. Это прозвище дал ему я - нечаянно, ослышавшись. Товарищи называли
его без затей "Олежка", что в скороговорке звучало "Лешка". Но блеск его глаз,
сверк белых зубов навязали мне это "б". Я думал, что повторяю утвердившееся за
ним прозвище, оказывается, стал его крестным отцом
- Знаешь, я так и остался Блешкой для всех знакомых, - сказал он со смехом
- Твоя коктебельская оговорка разнеслась со сказочной быстротой. Только у нас
во дворе кличка не прижилась. У нас право на прозвище имел лишь один парень,
ты его знаешь - Тимка Б-в. Его звали "Цыпа", а мелюзга, не имевшая права на
такую фамильярность, величала почтительно "Цеппелин".
Есть люди, хорошие и содержательные люди, за плечами которых нет н





Содержание раздела