Носов Евгений Валентинович - Красное Вино Победы
Евгений Иванович Носов
Красное вино победы
Весна сорок пятого застала нас в подмосковном городке Серпухове.
Наш эшелон, собранный из товарных теплушек, проплутав около недели по
заснеженным пространствам России, наконец февральской вьюжной ночью нашел
себе пристанище в серпуховском тупике. В последний раз вдоль состава
пробежал морозный звон буферов, будто в поезде везли битую стеклянную
посуду, эшелон замер, и стало слышно, как в дощатую стенку вагона сечет
сухой снежной крупой. Вслед за нетерпеливым озябшим путейским свистком сразу
же началась разгрузка. Нас выносили прямо в нижнем белье, накрыв сверху
одеялами, складывали в грузовики, гулко хлопавшие на ветру промерзлым
брезентом, и увозили куда-то по темным ночным улицам.
После сырых блиндажей, где от каждого вздрога земли сквозь накаты
сыпался песок, хрустевший на зубах и в винтовочных затворах, после
землисто-серого белья, которое мы, если выпадало затишье, проваривали в
бочках из-под солярки, после слякотных дорог наступления и липкой хляби в
непросыхающих сапогах,- после всего, что там было, эта госпитальная белизна
и тишина показались нам чем-то неправдоподобным. Мы заново приучались есть
из тарелок, держать в руках вилки, удивлялись забытому вкусу белого хлеба,
привыкали к простыням и райской мягкости панцирных кроватей. Несмотря на
раны, первое время мы испытывали какую-то разнеженную, умиротворенную
невесомость.
Но шли дни, мы обвыклись, и постепенно вся эта лазаретная белизна и
наша недвижность начали угнетать, а под конец сделались невыносимыми. Два
окна второго этажа, из которых нам, лежачим, были видны одни только макушки
голых деревьев да временами белое мельтешение снега; двенадцать белых коек и
шесть белых тумбочек; белые гипсы; белые бинты, белые халаты сестер и
врачей, и этот белый, постоянно висевший над головой потолок, изученный до
последней трещинки... Белое, белое, белое... Какое-то изнуряющее, цинготное
состояние одолевало от этой белизны И так изо дня в день: конец февраля,
март, апрель...
Впрочем, гипсы, в которые мы были закованы всяк на свой манер, уже
давно утратили свою белизну. Они замызгались, залоснились от долгой лежки,
насквозь промокли от тлеющих под ними ран. Воздух в палате стоял густ и
тяжек, и чтобы хоть как-то его уснастить, мы поливали гипсы одеколоном.
Медленно заживающие раны зудели, и это было нестерпимой пыткой, не
дававшей покоя ни днем, ни ночью. Вопреки строгим запретам врачей, мы
просверливали в гипсах дыры вокруг ран, чтобы добраться до тела карандашом
или прутиком от веника. Когда ж в городе зацвела черемуха и серпуховские
ткачи и школьники начали приносить в палату обрызганные росой благоухающие
букеты, они не знали, что по ночам мы безжалостно раздергиваем их цветы,
чтобы выломать себе палочки, которые каждый запасал и тайно хранил под
матрасом как драгоценный инструмент.
- Опять букет располовинили,- журила умывавшая нас по утрам старая
госпитальная нянька тетя Зина.- Все мои веники потрепали, а теперь за цветы
взялись. Ох ты, горюшко мое!
От этих каменных панцирей нельзя было избавиться до срока, и надо было
терпеть и дожидаться своего часа, своей судьбы. Двоих из двенадцати унесли
еще в марте...
С тех пор койки их пустовали.
В том, что на освободившиеся места не клали новеньких, чувствовалась
близость конца войны. Конечно, там, на западе, кто-то и теперь еще падал,
подкошенный пулей или осколком, и в глубь страны по-прежнему мчались
лазаретные теплушки, но в наш госпиталь ран
