Библиотека в кармане -русские авторы

         

Пантелеев Алексей Иванович (Пантелеев Л) - Квитко


Алексей Иванович Пантелеев
(Л.Пантелеев)
Квитко
Льва Моисеевича Квитко я знал много лет - может быть, десять, а может
быть, и больше. До войны и сразу после войны мы с ним довольно часто
встречались у Самуила Яковлевича Маршака, в издательствах, в Союзе
писателей, на всевозможных совещаниях и конференциях по детской литературе.
Такие встречи, даже мимолетные, доставляли мне всегда большую радость.
Есть люди, которые излучают свет. Таким был Квитко. Возможно, это
сказано излишне громко и красиво, но дело обстояло именно так. Бывало,
сидишь где-нибудь в конференц-зале Министерства просвещения или ЦК
комсомола, слушаешь издали медлительное, спокойное, негромкое выступление
Квитко, смотришь на его простонародно-благородное, доброе, милое, то самое -
словно для улыбки созданное - лицо и вдруг ловишь себя на том, что и твои
губы складываются в улыбку.
Виделись мы с ним, я говорю, часто, однако ни дружбы, ни даже очень
близкого знакомства у нас не было. Когда я произношу имя Квитко, мне прежде
всего вспоминается не он сам, а его стихи, самое первое от них впечатление:
та волна свежего, чистого, какого-то утреннего воздуха, который вдруг мощно
хлынул на нас в то далекое и как будто не самое удачное для поэзии время. В
этих новых для нас, но уже совсем зрелых стихах, даже в переводе, сияла та
чистота детской души, какой не было, пожалуй, ни у Чуковского, ни у Маршака,
ни тем более у блистательного мастера и столь же блистательного озорника
Даниила Хармса.
Несколько раз Лев Моисеевич читал при мне свои стихи в оригинале,
по-еврейски. Это было особенно хорошо. В некоторой монотонности,
талмудистской напевности этого чтения таилась какая-то добавочная прелесть.
Но что же сохранила память, кроме этого чтения и милых улыбок? Пожалуй,
таких встреч, которые оставили след более или менее глубокий, было всего
две.
Летом 1942 года, отлежавшись после блокадной питерской зимы в
московском госпитале, я вышел оттуда, что называется, гол как сокол. Дела
мои сложились так, что некоторое время печататься я не мог. А жить надо
было. И вот я решил сделать то, чего никогда, или почти никогда, прежде не
делал, избегал делать: пошел в так называемое бюро пропаганды художественной
литературы и взял путевку на платное выступление в одной из детских
библиотек Краснопресненского района. Перед выступлениями я, как всегда в
таких случаях, дурно спал, волновался и шел в эту библиотеку как на казнь
или на поношение. И никогда не забуду, до чего же я обрадовался, как сразу
потеплело и повеселело у меня на душе, когда в канцелярии библиотеки я
увидел Льва Моисеевича Квитко. Он тоже пришел с путевкой и тоже должен был
выступать.
По моей просьбе он выступил первым. Читал стихи, давно и хорошо
знакомые ребятам (такие, как "Письмо Ворошилову"), и новые, еще нигде не
печатавшиеся. Читал по-русски и по-еврейски. По-русски чуть-чуть скованно,
но без всякого акцента (если и с легчайшим акцентом, то не с еврейским, а
скорее, с белорусским или украинским). Я заметил и запомнил, что какие бы
стихи он ни читал - веселые или патетические, - слушали его с не гаснущими
ни на минуту улыбками. И хлопали ему как-то особенно - дружно, весело, не по
обязанности, а от полноты души.
Потом пришел мой черед. Я прочел рассказ "Честное слово", написанный
перед самой войной и опубликованный в июньском, уже военном, номере журнала
"Костер". Вслух я читал эту вещицу, если не ошибаюсь, впервые, читал отменно
плохо, больше чем следовало волнуясь, но ребят





Содержание раздела