Паустовский Константин - Исаак Левитан
Константин Паустовский
Исаак Левитан
У художника Саврасова тряслись худые руки. Он не мог выпить стакан чая,
не расплескав ею по грязной суровой скатерти От седой неряшливой бороды
художника пахло хлебом и водкой.
Мартовский туман лежал над Москвой сизым самоварным чадом. Смеркалось В
жестяных водосточных трубах оттаивал слежавшийся лед. Он с громом срывался
на тротуары и раскалывался, оставляя груды синеватого горного хрусталя
Хрусталь трещал под грязными сапогами и тотчас превращался в навозную жижу.
Великопостный звон тоскливо гудел над дровяными складами и тупиками
старой Москвы-Москвы восьмидесятых годов прошлого века
Саврасов пил водку из рюмки, серой от старости. Ученик Саврасова
Левитан - тощий мальчик в заплатанном клетчатом пиджаке и серых коротких
брюках- сидел за столом и слушал Саврасова
- Нету у России своего выразителя,-говорил Саврасов.-Стыдимся мы еще
родины, как я с малолетства стыдился своей бабки-побирушки Тихая была
старушенция, все моргала красными глазками, а когда померла, оставила мне
икону Сергия Радонежского Сказала мне напоследок "Вот, внучек, учись так-то
писать, чтобы плакала вся душа от небесной и земной красоты". А на иконе
были изображены травы и цветы-самые наши простые цветы, что растут по
заброшенным дорогам, и озеро, заросшее осинником. Вот какая оказалась хитрая
бабка! Я в то время писал акварели на продажу, носил их на Трубу мелким
барышникам. Что писал-совестно припомнить. Пышные дворцы с башнями и пруды с
розовыми лебедями. Чепуха и срам. С юности и до старинных лет приходилось
мне писать совсем не то, к чему лежала душа.
Мальчик застенчиво молчал. Саврасов зажег керосиновую лампу. В комнате
соседа скорняка защелкала и запела канарейка.
Саврасов нерешительно отодвинул пустую рюмку.
- Сколько я написал видов Петергофа и Ораниенбаума - не сосчитать, не
перечислить. Мы, нищие, благоговели перед великолепием. Мечты создателей
этих дворцов и садов приводили нас в трепет. Куда нам после этого было
заметить и полюбить мокрые наши поля, косые избы, перелески да низенькое
небо. Куда нам!
Саврасов махнул рукой и налил рюмку водки. Он долго вертел ее сухими
пальцами. Водка вздрагивала от грохота кованых дрог, проезжавших по улице.
Саврасов воровато выпил.
- Работает же во Франции, - сказал он, поперхнувшись, - замечательный
мастер Коро. Смог же он найти прелесть в туманах и серых небесах, в
пустынных водах. И какую прелесть! А мы... Слепые мы, что ли, глаз у нас не
радуется свету. Филины мы, филины ночные, - сказал он со злобой и встал. -
Куриная слепота, чепуха и срам!
Левитан понял, что пора уходить. Хотелось есть, но полупьяный Саврасов
в пылу разговора забыл напоить ученика чаем.
Левитан вышел. Перемешивая снег с водой, шли около подвод и бранились
ломовые извозчики. На бульварах хлопья снега цеплялись за голые сучья
деревьев. Из трактиров, как из прачечных, било в лицо паром.
Левитан нашел в кармане тридцать копеек-подарок товарищей по Училищу
живописи и ваяния, изредка собиравших ему на бедность, - и вошел в
трактир. Машина звенела колокольцами и играла "На старой Калужской
дороге". Мятый половой, пробегая мимо стойки, оскалился и громко сказал
хозяину:
- Еврейчику порцию колбасы с ситным. Левитан - нищий и голодный
мальчик, внук раввина из местечка Кибарты Ковенской губернии - сидел,
сгорбившись, за столом в московском трактире и вспоминал картины Коро.
Замызганные люди шумели вокруг, ныли слезные песни, дымили едкой махоркой и
со свистом тянули
