Платонов Андрей - Такыр
Андрей Платонов
ТАКЫР
1
Давно в ночное время сорок или больше всадников ехали мирным шагом в
долине Фирюзы по краю речного потока. Горы Копет-Дага оберегающе и неясно
стояли по сторонам прохладного ущелья -- меж Персией и равниной вольных
туркменов. Древняя иранская дорога уже тысячу лет несла на себе либо
торжествующее, либо плачущее, либо мертвое человеческое сердце. И в ту
давно минувшую ночь четырнадцать человек шли пешком, рядом с линией конного
отряда, связанные одной веревкой. Среди пеших было девять молодых женщин и
одна маленькая девушка. Она шла без веревки и отставала от усталости. Душа
пеших людей настолько утомилась, что они перестали чувствовать свое
существование и шли как без дыхания. Но сорок всадников были счастливы и
осторожно хранили свое удовлетворение, чтобы приехать с ним на родину,
которая была еще далеко за горами, в темноте пустыни. Один же конный
человек был мертвым: его убили курды в Иране, и теперь он ехал, низко
склонившись, привязанный к седлу и к шее своей уцелевшей лошади, чтобы его
семейство имело возможность увидеть его и заплакать.
В полночь наступил свет в долине -- от луны, преодолевшей высоту гор,
и речной поток от этого света стал как бы неслышным. Отряд приурочился в
тень старой чинары, растущей к небу и не умирающей много веков. Конные
спешились, снизили лошадей, как верблюдов, уложили рядом пленников и сами
легли. На выходах из ущелья еще могли появиться курды в погоню, несущие
пограничную персидскую службу, еще стояли на ближних горах сторожевые
башни, сложенные из берегового камня и глины. В этих башнях раньше селились
обыкновенно дежурные солдаты персидских аулов и базаров, чтобы стеречь
дорогу от туркменских аламанов и заранее известить об опасности в Персии
посредством дыма из внутренних очагов -- по всей очереди башен в глубину
своей родины. Самым же опасным был русский пограничный разъезд, пост
которого отряд миновал вчерашнею ночью кругом по горам. Туркмены знали про
то и держали ружья близ груди, чтобы убить всякого показавшегося врага. Это
было позднее время последних аламанов.
Вскоре персидские пленники уснули, и горе в них прекратилось от потери
сознания. Лишь в одной маленькой женщине по имени Заррин-Тадж ум бился
наравне с сердцем, и она не спала. Ей было четырнадцать лет, она
чувствовала тоску, удушающую ей горло, и глядела в темную сторону Харасана,
откуда ее вели. Иногда ей слышались издали звуки, помимо шума потока, --
она думала тогда, что это, наверное, из Ирана в Туран уезжает поезд,
который Заррин-Тадж видела однажды в детстве и запомнила, как гудит его
бегущий дым. Туркмены, усталые от набега и бедствий пустынной жизни,
закрывали по одному глазу, чтобы дремать и видеть наполовину; лежащие
лошади вытянули морды вровень с землей и громко дышали, не трогая близкой
травы. Заррин поднялась с места. Ночной ветер медленно дул из Персии по
ущелью, слышен был запах цветов, одинокая птица напевала где-то далеко в
слепых горах, потом она умолкла; лишь река неслась и работала на камнях --
всегда и вечно, во тьме и в свете, как работает раб в туркменской равнине
или неостывающий самовар в чайхане. Персиянка поглядела на старинную чинару
-- семь больших стволов разрасталось из нее и еще одна слабая ветвь: семь
братьев и одна сестра. Нужно было целое племя людей, чтобы обнять это
дерево вокруг, и кора его, изболевшая, изъеденная зверями, обхватанная
руками умиравших, но сберегшая под собой все соки, была тепла и добра на
вид, как землян
