Плонский Александр - Оставь Ее Людям
Александр ПЛОНСКИЙ
Оставь ее людям
Этот рассказ не был бы написан, если бы не постигшее меня горе. 7 августа
мой сын и тезка Александр Плонский погиб при восхождении на высочайшую вершину
Памира, по горькой иронии названную "Пик коммунизма".
Покорить эту вершину было его давней мечтой. И, почувствовав недомогание,
он скрыл его от товарищей. А во время ночлега, где-то посередине подъема,
умер. Как выяснилось потом,- от ураганного (на высоте!) воспаления легких...
Лежа бок о бок с друзьями в тесной палатке, он не потревожил их
предсмертным стоном.
Кому-то такая смерть покажется нелепой, лишенной, смысла. Но я вижу в ней
героическое начало. Он выбрал цель на пределе своих жизненных сил - и не
отступил до конца, не предал своей мечты.
Похоронили его спустя 11 дней рядом с могилой моей матери.
А. ПЛОНСКИЙ.
Вольная Кубань, No 188 (21200), 11 сентября 1991 г.
ОТ ОТДЕЛА КУЛЬТУРЫ И ДУХОВНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ. 6 июля с. г. мы напечатали
фантастический рассказ А. Ф. Плонского "Пепел Клааса"... Рассказали и о нем
самом - ученом, авторе многих книг, профессоре кафедры радионавигационных
приборов и систем Новороссийского высшего инженерного морского училища.
Гуманистический пафос рассказа был настолько мощен, что интонации его, честная
и чистая авторская позиция и сегодня не изгладились в воображении...
Рассказ "Оставь ее людям", только что полученный от Вас, мы публикуем,
дорогой Александр Филиппович, без единого дня проволочек. Примите
соболезнования от коллектива редакции "Вольной Кубани" и читателей...
Юрий МАКАРЕНКО.
ВОКРУГ ПРОСТИРАЛОСЬ мироздание. И не только вовне, но и в самом Олеге: он
ощущал себя его частью. Пусть не частью - крошечной частицей, без которой,
однако, целое перестает быть целым.
Он воспринимал происходящее не столько зрением и слухом, сколько всем
своим существом: стертыми в кровь, опухшими, потерявшими чувствительность
кончиками пальцев, резью в иссушаемых разреженным воздухом легких,
недостижимой прежде свободой мышления, как будто мозг, напрягшись, вырвался из
ненавистной черепной коробки, куда был насильственно заключен, точно узник в
одиночную камеру, и теперь особенно остро, настойчиво, неутомимо осмысливал то
иррациональное, что невозможно выразить ни словами, ни красками, а разве лишь
звуками органа, хоралом, в котором осознание конца порождает не тупую
покорность судьбе, не безвольное ожидание неизбежного, а бунт, гневный
протест, высвобождение интеллектуальной мощи, взрыв возвышенных чувств,
способных хотя бы на миг объять самое черствое сердце.
Олег процарапывал ногтями фирн, сверкавший в отчужденном свете Луны и
звезд неожиданно живой, переливающийся чистейшими многоцветными блестками
россыпью драгоценных кристалликов. Пальцы, впиваясь в эту неподатливую,
обжигающую холодом скорлупу оледеневшего снега, выламывали из нее куски,
которые, кувыркаясь, летели вниз, сопровождаемые облачком мелких осколков и
снежной крупы. По образовавшемуся подобию ступеней, грозящих надломиться и
вместе с ним рухнуть в бездну, он полз вверх...
За ним тянулась неровная цепочка следов, словно пунктирная борозда, какую
оставляет после себя изнемогающее от раны животное.
Он отстраненно смотрел на свои казавшиеся чужими руки, уже утратившие
сходство с обыкновенными человеческими руками, а скорее похожие на ороговевшие
клешни. И это было бы точное сравнение, если бы не покрывавшие их капли крови
- совсем свежие, тоже сверкающие, как самоцветы, и успевшие засохнуть,
сделаться плоскими и бурыми.
