Почивалин Николай Михайлович - А Война Все Грохочет
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
А ВОЙНА ВСЕ ГРОХОЧЕТ
В первые я увидел его лет десять - двенадцать назад.
Не мешая, он стоял в булочной неподалеку от дверей, белозубо улыбался и
что-то говорил всем выходящим. Я удивленно прислушался: - Всегда, никогда.
А птицы летят. Самому комдиву доложу. Праздник, выходит. Потому, что не
пришли...
Все это было произнесено подряд, без всяких пауз, на одной, какой-то
доверчивой и доброжелательной интонации. Не смея почему-то ни уйти, ни
остаться, я без надобности перекладывал в сумке хлеб и батоны, с
жутковатым любопытством поглядывал на этого человека. Если б он даже
молчал, все равно невольно привлек бы внимание. Видом своим: у него были
черные блестящие волосы с белыми висками и совершенно юношеское розовое
лицо; одеждой своей: незастегнутое короткое пальтецо - в конце войны да и
после нее такие шили из английских шинелей, перекрашивая их; трикотажные
шаровары и высокие солдатские ботинки с сыромятными ремешками вместо
шнурков. Наискосок, через плечо, на скрученной тесемке висела холщовая
котомка: побирается, что ли? Оказалось - нет. Жалостливо вздыхая -
господи, воля твоя! - бабка подала ему сдобную булочку, - все так же
белозубо улыбаясь, он отложил булочку на стол для покупок, быстро произнес
несколько бессвязных фраз. Из-под крылатых бровей темно-карие глаза его
смотрели, ни на чем не задерживаясь, - мимо всего и бездумно.
Показавшаяся в торговом зале заведующая булочной, с которой я, как
завсегдатай, раскланивался, объяснила: - Офицер - на войне его так...
Девчонки мои приветили его разок - чаем напоили. Вот он теперь и ходит.
То несколько дней подряд, то с месяц не показывается. Он тихий так. С
матерью живет. - В белом халате, немолодая и полная, она помолчала,
жестко, горько ли поджав бледные некрашеные губы, позвала: - Вася, иди чай
пить.
Словно только и ожидая приглашения, человек часто и мелко закивал,
радостно зачастил:
- Чай, чай, чай, чай! - Он проворно растянул холщовую котомку, извлек
из нее зеленую эмалированную кружку. И негромко, каким-то ребячьим голосом
запел:
Бропя крепка, и танки наши быстры!..
Меж лопаток у меня потекли холодные мурашки; я выскочил из булочной, не
узнавая погожего майского утра - зеленого, солнечного, с бесшабашным
птичьим ликованием: все вдруг утратило свою яркость, странно поблекло,
притихло, в ушах и где-то еще внутри звучал, не отпуская,
один-единственный ребячий чистый голос, бесстрастно и бездумно поющий о
крепкой броне и быстрых танках. Как отчетливо помню и это ощущение:
собственные радости, огорчения и заботы показались незначительными,
досадно мелкими, даже - неприличными...
Потом я видел этого человека еще несколько раз; однажды летним
воскресным днем встретил его на центральной улице: в легкой рубахе
навыпуск, в мягких тапочках, с неизменной, через плечо, холщовой котомкой,
он шел, непрерывно говоря и улыбаясь, и оживленная нарядная толпа,
затихая, послушно расступалась перед ним. В булочную я стал ходить не
утром, а попозже, когда его уже там не бывало - убедив себя, что по
времени удобнее, а на самом деле, следуя эгоистичному и разумному
инстинкту самоохранения, без чего, вероятно, жизнь была бы и немыслимой...
...А сегодня в булочной я буквально налетел на него - сразу же узнав и
одновременно, в ту же первую секунду, засомневавшись: он ли? На нем было
памятное пальтецо-шинелька, те же неизносимые солдатские ботинки,
зашнурованные сыромятными ремешками, та же, наконец, холщовая, с кружкой,
котомк
