Почивалин Николай Михайлович - Когда Идет Поезд
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
КОГДА ИДЕТ ПОЕЗД
Любая дорога - рассказчик; если же вы сели в поезд и к этому еще
мало-мальски внимательны и отзывчивы, то непременно узнаете, услышите и
такое, что заденет и вас самого, прочно войдет в память. Каждый раз при
этом оказываясь в одной из трех неизбежных ролей: своеобразного
громоотвода, в который, как молния, бьет и уходит чужая беда, либо
сконцентрированная до такого уже энергетического заряда шальная радость; в
роли невольного советчика, когда - по какому-то несформулированному
психологическому закону - человек, что-то скрывающий, таящий от самых
близких, выкладывает вдруг всю подноготную постороннему, и советом
становится не только твое слово, но даже твое молчание; и, наконец, в
самой необременительной, хотя с моральной точки зрения, возможно, и
уязвимой роли случайного свидетеля и слушателя-подслушивателя: лежишь себе
на верхней полке, покачиваясь, поглядываешь в открытое окно, за которым
шумит теплый майский дождь, и, привлеченный какой-то фразой, прозвучавшей
внизу, под тобой, какой-то исповедальной интонацией незнакомого голоса,
весь обращаешься в слух, нимало уже не беспокоясь, хорошо это пли плохо...
Сведенные под одну крышу истории записаны в разное время, но появлением
своим одинаково обязаны вагону. Записаны они с максимальной, доступной
автору точностью и единственно, что он разрешил себе - полностью или почти
полностью обойтись в них без фигуры самого автора; несмотря на то что
занимал не только последнюю из упомянутых вначале позиций молчаливого
слушателя, но, случалось, и вмешивался прошеными и непрошеными советами,
оценками, эмоциями. Полагаю, что такое удаление ничего у этих историй не
отнимет, а другое немаловажное качество - краткость - придаст.
1. ВСЕ МОЖЕТ
Когда они вошли, я поднялся; предложил было уступить свою, нижнюю
полку, - обе они, присев напротив, рядышком, отказались: ехать столько,
что можно бы и стоймя, разве что не к чему ноги без нужды бить.
Ответившая таким образом молодая, лет тридцати, женщина была худенькая,
миниатюрная, с какими-то напряженными, едва ли не испуганными черными
глазами, суетливая. Вторая, постарше и подороднее, неторопливо скинула на
плечи бордовую, с кистями шаль, плавно пригладила рукой густые светлые
волосы, отчего два бугорка на ее высоком чистом лбу стали как бы заметнее,
изпод темных, слегка закурчавившихся бровей серые большие глаза смотрели
ясно и спокойно. Была она в той поре, о которой говорят: в сорок пять баба
- ягодка опять.
Первую - по обращению друг к другу - звали Клавдией, вторую - Ольгой.
Мы обменялись какими-то малозначащими и почти обязательными в подобных
условиях словами - что-то о погоде, о том, когда придет поезд, - женщины
негромко заговорили о чем-то своем. Посчитав себя свободным, я сначала
прилег, полистал уже читанный журнал, а потом и вовсе лег, удобно
вытянувшись.
...Сквозь дрему дошел, пробился обескураженный вопрос Клавдии:
- Ну что ты тут сделаешь, что?
- А вот что, - не сразу отозвался неторопливый напевный голос старшей,
Ольги: - Ты его к нам в бригаду приведи.
- Да-а, а куда?
- Хотя бы вон заместо Воробьева. Последний дом с нами кладет. Либо в
подсобники, либо уж совсем - на пенсию выйдет. Видала, как его болезнь
разнесла? Больше курит, чем работает. Хоть курить-то ему вовсе не надо. А
какой ведь каменщик был! Годов десять я у него в бригаде работала... На
его место и приводи. Как встанем на новый объект, так и приводи.
- Не пойдет он. Зазорно ему п
