Почивалин Николай Михайлович - Старик
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
СТАРИК
На рассвете прошел дождь. Утро выдалось пасмурное, теплое, совсем не
октябрьское. Говорят, в такие дни снова начинают расти грибы.
Наша окраина с редкими беспорядочно разбросанными деревянными домиками
почти сплошь занята огородами. Весной и летом они буйно зеленеют,
изумрудные квадраты взбегают на самую гору. Сейчас все это поблекло,
пожухло, низина и гора покрылись бурым с чернотой цветом. Тускло
поблескивая, капли дождя лежат на огуречных грядах, где из-под высохших и
снова промоченных желто-серых листьев кое-где виднеются еще скрюченные
огуречки, на кучах картофельной ботвы, на багряно-красных кустиках
перестоявшегося веничья.
У соседнего дома колют дрова. Под ударами топоров тяжелые замшелые
плахи смачно разлетаются, наполняя воздух тонким пряным запахом старого
мореного дуба. Работают двое. Молодой рыжеволосый парень рубит быстро,
ловко, словно совсем не тратя сил. Второй, высокий худой старик, заметно
отстает. Застиранная, когда-то синяя рубаха его на спине взмокла и, когда
старик наклоняется, мокро облегает сухие острые лопатки.
Заметив меня, старик вгоняет колун в чурбак, выпрямляется.
- Закурить не найдется?
Я протягиваю пачку "Беломора". Корявыми, плохо гнущимися пальцами
старик вытаскивает папироску, опускается на бревно. Дышит он часто, сипло
и, видимо, рад случаю перевести дух. Присев рядом, я зажигаю спичку,
подношу старику. Тугая неразмятая папироса горит плохо, старик усиленно
раскуривает. Папиросу он держит, как цигарку, тремя пальцами; его
небольшая, тронутая зеленовато-желтым отливом белая борода вздыбилась;
изпод сбившейся на затылок овчинной шапки на лоб упали влажные свалявшиеся
косички седых волос.
Парень тоже подсаживается к нам, тянется к пачке:
- За компанию...
Папироска у старика разгорелась, но вот новая беда - он долго, надсадно
кашляет. На щеках выступает беспокойная краска, глаза затягивает влагой.
- Фу-ты! - наконец, откашлявшись и снова глубоко затягиваясь, говорит
он. - Самосад позлее, а не такой душный. А эта сладкая, да душная.
- Курить вам, наверно, не следует.
- Мне-то? - усмехается старик. - Сказал! Годков шесть десятков дымлю.
Поздно!..
- А сколько вам сейчас?
- Седьмой доходит.
- Трудно уж вам вот так - с колуном.
- Знамо, трудно, - соглашается старик. - А куда денешься? Свое
дохаживать надо. Позвал вот малого - пошли.
- Сын?
- Семен-то? Шабер, сосед.
- А своих детей нет?
- Детей?.. Нет. - Старик вздыхает и без всякой горечи говорит: - Девка
была - померла. Баба тоже померла. Один...
- А Никита? - спрашивает до сих пор молчавший парень.
Старик наклоняется, тщательно приминает сапогом давно уже погасший
окурок, нехотя переспрашивает:
- Что Никита?.. Давай-ка вон колоть.
Парень проворно встает.
- Сиди, дед, передохни. А я постукаю, зябнуть стал.
- И то ладно, - соглашается старик. - Я, коли так, еще одну спалю.
Можно?
- Пожалуйста.
Старик закуривает, молча смотрит на парня. Рыжие волосы у того то
скатываются на затылок, когда он выпрямляется, то - когда бьет - падают
огненной копной на лоб. Колун взлетает и опускается через ровные
промежутки, зеленоватые замшелые плахи разлетаются, кажется, сами собой,
открывая пахучую коричневую древесину, - Вот, - задумчиво говорит старик,
- тоже - поженится и поминай как звали. Отрезанный ломоть.
- А может, не уйдет?
- Этот-то? Этот, может, не уйдет...
Я догадываюсь, что старик косвенно отвечает сейчас на замечание парня,
и, пока раздумываю, как поудобней расспр
