Почивалин Николай Михайлович - Темные Августовские Ночи
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
ТЕМНЫЕ АВГУСТОВСКИЕ НОЧИ
Два синих ларька, длинный вкопанный в землю горбатый стол летнего
базарчика да тесовый магазинчик с пудовым замком на двери - торговый ряд,
который из ночи в ночь, с весны до осени сторожит Дарья Яковлевна. Летом
тут народ с утра до темного гомонит: днем - больше бабы, за молоком, за
ягодой, либо ребятишки за розовыми пищекомбинатовскими пряниками, вечером,
считай, одни мужики - за поллитрами. А с осени, когда закосят дожди и:
ларьки заколотят крест-накрест досками, Садовая опять станет тихой
боковой улочкой с рябыми стылыми лужами в выбоинах. Тогда Дарья Яковлевна
перейдет сторожить склады, где есть будашка, а в будашке - железная печка.
Третий год стоит она в сторожах и еще пять лет стоять - до пенсии. Раньше
на кирпичном заводе работала, лучшей обжигальщицей была. Как, бывало,
праздник, так и премия. А потом, как сердце прихватило - раз, да другой,
да третий, как врачи ограничение дали, так уж ее сюда и поставили. Ничего
- все при деле. Иной раз подумаешь, так лучше бы эти пять лет шли, шли да
и не кончались: неохота на пенсию.
Чурбашок, на котором Дарья Яковлевна коротает скорые весенние, а теперь
подлинневшие августовские ночи, на месте; замок на магазине цел, - вон
какой дурило, вроде доброй тыквы. Заступая на дежурство, Дарья Яковлевна,
привычно вглядываясь, неторопливо идет вдоль торгового ряда - высокая, в
черном незастегнутом ватнике, в наброшенном на голову и пока не повязанном
темном платке. Под утро и ватник и платок в самый раз будут.
Крайний, на самом углу, дежурный ларек все еще открыт; в освещенном
квадрате, подавая поллитровки, крутится в белом халате дородная Степановна.
- Припозднилась ты что-то, - строговато говорит Дарья Яковлевна.
- С ними припозднишься! - немедленно визгливым голосом откликается
Степановна. - Не закрой, так всю ночь не уйдешь. Вроде мне самой и жизни
уж нет! Всё!..
Притворно ругаясь - сейчас самая выручка, - продавщица сует в
протянутые руки бутылку, вторую, с треском в сердцах закрывает окно и уже
без халата вываливается наконец из ларька. Вываливается, каждый раз
поражая усмехающуюся Дарью Яковлевну: как такая гора мяса в эдакой
клетушке умещается?
Свет в ларьке гаснет, враз загустевшая темнота бьет по глазам и тут же
вроде редеет. На западе еще доигрывают голубые струи позднего заката, по
небу разгораются, ясно мерцая, звезды. Все окружающее приобретает мягкие,
чуть расплывчатые очертания, и только громкие голоса подвыпивших мужиков
нарушают ночную тишину и покой.
Размахивая малиновыми огоньками папирос, мужики, заняв за длинным
горбатым столом место торговок, заканчивают свое стограммовое пиршество. В
душе Дарья Яковлевна немного и сочувствует им, но больше - осуждает.
Конечно, после работы, с устатку, понемножку и выпить не грех. Не все же -
работа, работа. Им ведь, мужикам, тоже когда собраться хочется да свои
мужские разговоры поговорить. Это ведь так только считается, что одни бабы
до разговоров охотницы. Приглядеться, так мужики не меньше языками
почесать любят. И толку от их разговоров, как и от бабьих, - одинаково:
никакого. Только гонору побольше. Так что - пускай бы и выпили, лишь бы
место и время знали. А то ведь прохлаждаются, а жены с ребятишками ужинать
ждут. И пьют многие нехорошо: под "утирку", под тот же черствый пряник, а
если кто огурец прихватить догадался, так под него уж и бутылки на двоих
мало! Нет, что там ни толкуй - прежде аккуратнее пили. Иван, бывало, вернется
в
