Приставкин Анатолий - Тихая Балтия (Латышский Дневник)
Анатолий Приставкин
ТИХАЯ БАЛТИЯ (Латышский дневник)
ВСТУПЛЕНИЕ
Поздним вечером звонок в гостиницу к Элизабет.
- У меня несчастье. Они уничтожили мою книгу.
- Как это случилось?
- Не знаю.
- Они забрали рукопись?
- Нет, не рукопись. Но они уничтожили ее...
- Когда?
- Сегодня... Я ушел в церковь, мы всей семьей пошли и не были около
часа...
- Вся книга?
- Да. Практически вся. Но я не об этом... Я боюсь за семью.
- А ты не можешь сейчас переехать? У тебя есть тут друзья?
- Есть, конечно. Но мне не хотелось бы, и так осталось всего несколько
дней. Но, может, они теперь успокоятся...
- А сейчас они слышат наш разговор?
- Думаю, что да.
- Что же ты собираешься делать? Ведь эти твои дневники...
- И дневники, и сказки!
- В общем-то, понять можно. Это ведь свидетельство? Правда?
Юрий Афанасьев где-то сказал, что события в Балтии нельзя
рассматривать в упор, то есть, с близкого расстояния. Можно не увидеть
что-то существенное.
Я же видел их даже не в упор, я оказался внутри этих событий, стал
частью их, мое свидетельство человека, который побывал в радиоактивной
печке реактора, где температура совсем иная, чем снаружи. Ну, где-нибудь в
Москве. Может, поэтому мои записи не столько созерцательны, сколько
возбуждены, они горячи от ожогов.
Я полагаю, скоро станет понятным, о чем я говорю. Ну, хотя бы угрозы,
письма, звонки, предупреждения... Завершившиеся уничтожением этого
дневника.
Когда поздним вечером 27 января я позвонил моей приятельнице Элизабет,
корреспонденту шведского телевидения, я сказал, что дневников, то есть,
более ста пятидесяти страниц записей, больше не существует, она после
долгого молчания спросила:
- Но ведь голова у тебя существует?
- Пока существует.
- Вот и пиши! Ты же помнишь? Это неправда, что остыло... Сейчас остыть
невозможно...
- Но они меня сломали!
- Нет, - возразила Элизабет. - Они хотели тебя сломать. А ты все равно
напишешь... Ведь ты напишешь?
Я промолчал.
Но как это снова написать, если это было вовсе не записи, как обычно
это понимается. Мои бессонные ночи были моим порывом к свободе, точно таким
же, как у Литвы и Латвии... У народов их, с которыми в эти дни я был
вместе.
Я боролся со своим собственным рабством именно потому, что знал: как
раб я устраивал эту систему больше. Но раба, в том самом коммунистическом
законченном виде, из меня так и не вышло. Хотя им многое удалось со мной
сделать. И тогда они убили дневник. То есть, уничтожили то, что делало меня
свободным.
А еще мне жалко сказок. Я мечтал о них всю жизнь. И написал я их для
моей маленькой дочки. Убив сказки, они покусились и на ее свободу, на не
тронутую их тлением, их трупным распадом маленькую золотую, как тучка,
душу.
Все, что угодно, но сказок я не прощу.
Это были добрые сказки, я творил их назло окружающему нас
прорвавшемуся наружу, как лава Везувия, злу.
А Элизабет я потом ответил.
Я сказал:
- Сказки второй раз не напишешь, они фантазия души. А события в Риге я
и правда помню. И я расскажу, как я это помню. Я тебе обещаю, что я об этом
обязательно расскажу.
НА РОЖДЕСТВО
Когда прорываешься из московского ада в этот не тронутый распадом мир
спокойных аккуратных домиков, желтых дюн и кривых на побережье сосен, вдруг
с удивлением ощущаешь, как в дальних уголках души, омерщвленной,
неспособной ни на какие впечатления, возникает странная неуловимая
спасительная мелодия, которую и на слова не переложишь...
А если бы можно было как-то перевести, вышло бы вот такое: "Тихая
милая Ба
