Пронин Виктор - Банда - 2
Виктор ПРОНИН
БАНДА 2
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
УДАР В СПИНУ
Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана -
Буду резать, буду бить,
Юных девочек любить.
Детская считалка
Овсов - такая фамилия была у заведующего травматологическим отделением
городской больницы. Степан Петрович Овсов. Фамилия не придуманная, не
вычитанная в исторических романах или дворянских хрониках, а доставшаяся от
предков, которые, по всей видимости, как раз и имели дело с овсом,
лошадьми, телегами. Впрочем, об этом можно было догадаться и по внешности
Степана Петровича - был он плотен, невысок, нетороплив, обстоятелен. Весь,
как говорится, от земли. Слова его были просты и непритязательны, мысли не
отличались ни лукавством, ни возвышенностью. Жизнь обошлась с Овсовым
довольно милостиво - с его головы не упало ни единого волоска, но зато все
они к сорока годам сделались совершенно белыми. На мир Овсов смотрел чуть
исподлобья, из-под тяжелых морщин, улегшихся вдоль лба. Но во взгляде не
было угрюмости. Взгляд у хирурга был если и не ласков, то достаточно
доброжелателен, людей он выслушивал с интересом, не перебивая, и по лицу
его в это время блуждало какое-то усмешливое недоумение.
Кабинет Овсова являл собой дальний угол, выгороженный в общей
ординаторской шкафами так, что их стеклянные дверцы смотрели наружу, а
фанерные спинки с наклеенными ценниками служили стенами кабинета. Ценники
эти из порыжевшей бумаги и с пятнами проступившего клея Овсов не отдирал и
другим запретил - по этим бумажным клочкам можно было неопровержимо
установить, что всего несколько лет назад фанерные шкафы стоили в тысячу
раз дешевле, нежели те, которые стояли в магазинах сегодня. Кабинет
получился небольшим, примерно три метра на три. Но этого оказалось
достаточно, чтобы внутри расположить письменный стол с телефоном, узкую
кушетку, накрытую казенной простынью с расплывшимся фиолетовым штампом, и
стоячую металлическую вешалку. Проход, оставленный между Шкафами, был
завешен опять же белой простынью с фиолетовым штампом, приходившимся как
раз на уровне лица входящего человека.
Конечно, можно было посуетиться, поклянчить и выбить у главного врача
под кабинет маленькую палату, предназначенную для тяжелых больных, тем
более, что она чаще всего пустовала, а если кто и поселялся в ней, то по
высоким звонкам - именно для таких случаев главврач и держал эту палату.
Если же кто-то предлагал похлопотать за него, Овсов от таких предложений
уклонялся, причем, не просто уходил от разговора, а уходил в полном смысле
слова - из мест, где разговоры затевались.
- Сами предложат, - говорил он.
- Держи карман шире! - кричали ему вслед.
- Не могу, - оправдываясь, ворчал Овсов. - Гордыня одолела.
При этом не шутил и не придуривался - просто называл вещи своими
именами. Была, была у него эта самая гордыня, которая не позволяла чего-то
просить для себя, будь это теплый месяц для отпуска, кабинет или мешок
картошки, завезенной для больницы выздоровевшим председателем колхоза.
Собстственно, только в этом его гордыня и проявлялась, да еще в том, что он
самонадеянно брался за любые операции. Будто наверняка знал, что эту работу
больше сделать некому. Что, в общем-то, так и было.
Это случилось почти полгода назад, душной и черной июльской ночью.
Весь день стоял такой изнуряющий зной, что спастись от него было невозможно
даже за кирпичными стенами больницы. Они прогревались, кажется, насквозь, и
даже ночью Овсов вынужден был надевать халат на голые плечи, прихватив полы
двумя п
