Проскурин Петр - В Старых Ракитах
Петр Лукич Проскурин
В старых ракитах
Памяти моей матери
Прасковьи Яковлевны
Возвратившись с работы, Василий сразу заметил, что матери стало хуже;
она лежала спокойная, сложив худые, жилистые руки на иссохшей груди, и
молча, не поворачивая головы, следила за сыном. Василий фальшиво бодро
улыбнулся ей, успокаивающе кивнул, вышел в коридор и быстро стянул с себя
спецовку. В прихожей было холодно, и он поспешил переодеться в домашнее,
затем прошел в ванную, опять на ходу ободряюще улыбнувшись матери,
выигрывая время, чтобы собраться с мыслями и успокоиться, вымыл руки,
тщательно умылся и уже только затем сел у кровати больной на стул. Он не
мог больше тянуть, хотя ему очень хотелось курить.
- Иди поешь, успеешь со мной-то, - сказала Евдокия слабо. - Что ж
теперь... руку не подложишь...
Василий хотел было запротестовать, не решился, потому что взгляд у
матери был сегодня какой-то незнакомый, жутковато-светлый, и виски еще
больше впали и зажелклн.
- Надо будет, я сама скажу, - добавила Евдокия, и Василий, удерживая на
лице все то же деланно ободряющее выражение, кивнул.
- Я тебе чаю принесу, - сказал он матери. - Сейчас греть поставлю.
Тебе, мам, послаще налить?
Прикрыв глаза, как бы согласно кивнув, Евдокия с благодарностью к
судьбе затихла, ушла в себя. Ей было хорошо, что у нее ласковый и добрый
сын, что вот ей тепло и чаю дадут, когда она только захочет, а в деревне,
в Вырубках, поди, теперь все снегом забило под самые застрехи, изба
выстыла, да и что там теперь? Четыре старухи остались, сидят по своим
углам, когда это выберутся одна другую проведать. Вот и она, останься в
Вырубках, лежала бы пеньколодой, кипятку некому согреть да подать.
Племянницу Верку тоже поди дождись за четыре версты. Вот она, судьба: и
хорошая девка, а бог и в молодые-то годы порадоваться не дал - мужик
попался не приведи господи, оседлал, злыдень, и продыху не дает. Вот она
тебе, нонешняя-то любовь ихняя... Говорила, говорила тогда, как он из
армии заявился, гляди, мол, Верка, гляди, уж куда как стрекалист твой-то
суженый, все игрища кругом за десять верст на своем вонючем черте (Евдокия
чертом называла мотоцикл) обскакал, да и к водке его тянет. А теперь так
оно и высветило. Люблю его, черта, говорит, вот тебе и полюбила на свою
голову, вышла одна сухотка. "Вот девка дура! - слабо возмутилась Евдокия,
и в глаза ей потекла как бы обесцвеченная дымка далеких времен. - Да было
ли что?" - все так же равнодушно подумала Евдокия, какое-то внутреннее
беспокойство и томление мешало ей, и теперь она то и дело словно пыталась
оправить неровно облегавшую ее исхудавшее тело сорочку с длинными рукавами
и глухим, завязанным тесемками воротом, что-то мелко и часто сощипывала с
себя, Василий, войдя к матери с чашкой чая, стоял у двери и с тихой
душевной тоской наблюдал. "Обирается", - думал он, не решаясь ни подойти
ближе, ни отпустить назад дверь.
Раньше он никогда не думал о смерти, хотя не раз и не два бывал на
похоронах, сорокапятилетний мужчина, он был здоров, любил хорошо
поработать, обильно и вкусно поесть, любил он и хорошую компанию - он еще
был в самом зените, но вот теперь при виде того, как мать деловито словно
что снимает с себя, какой-то шевельнувший всю его кровь ток проник и в
него, и для него открылись иная мысль и иное чувство, и он не знал, что
это такое, что-то, что он знал понаслышке, что-то, что пребывало в его
крови от сотен и тысяч ему предшествующих, - все это как бы выплеснулось в
один всплеск, в од
