Расул-заде Натиг - Одинокий
Натиг Расул-заде
ОДИНОКИЙ
У него большие, оттопыренные уши, крупные, навыкате глаза, тонкий, с
горбинкой нос, припухшие детские губы, нервные пальцы, средний рост. Он
лысоват, холост, ему тридцать один год. Служит в маленькой конторе
ремонтно-строительного управления младшим инженером. В одной полуподвальной,
полутемной вместительной комнате сидят вместе с ним бухгалтер, Роза-ханум, или
тетя Роза, как ее обычно все называют, толстая, пожилая женщина, питающая
болезненную слабость к старым, отжившим свое шляпкам и сумочкам, машинистка
Люба - молодая, несколько потрепанная жизнью, разошедшаяся год назад с мужем,
худая и грудастая женщина. И еще очень часто, настолько часто, что их смело
можно причислить к обитателям этой комнаты, приходили посидеть сюда прорабы и
шоферы управления, так как другой подходящей комнаты, кроме этой, управление
не имело.
- Товарищ Ибадов, мы тут потихонечку, - говорили они младшему инженеру,
входя.
Ибадова это страшно нервировало - ведь не для шоферов же, в самом деле, он
ухитрился достать лишний письменный стол и составить его со своим буквой Т. По
обе стороны от основания этого Т стояло по стулу, два старых, ободранных стула
для посетителей, но неизменно, словно назло Иба-дову, этими посетителями
оказывались шоферы, не знавшие куда себя деть во время вынужденных простоев.
Когда они заходили, по обыкновению громко разговаривая и бесцеремонно
усаживаясь на его стулья, Ибадов болезненно морщился и нервно хватался за
трубку телефона, набирал свой же номер и говорил ненужные, строгие слова,
будто отчитывал подчиненного, и с важным видом, нахмурясь, уставив свои
выпученные глаза в бумаги, выслушивал частые гудки. Поначалу шоферы робели, и
уносили стулья в угол комнаты, и там переговаривались вполголоса или играли в
домино, стараясь не стучать костяшками, но потом привыкли к грозному виду
новенького младшего инженера. А Ибадов после их ухода, ворча, снова брал свои
засиженные, лоснящиеся стулья и ставил их у стола. Стулья пахли бензином и
цементом.
Особенно злило Ибадова, когда звонили машинистке. Он снимал трубку, что-то
бурчал начальственным тоном и произносил подчеркнуто сухо:
- Люба, вас спрашивают.
Машинистка Люба брала трубку из его рук, касаясь его пальцев своими,
холодными, длинными, с ободранным маникюром, отчего у Ибадова неожиданно
подпрыгивало сердце, садилась на один из потрепанных стульев и начинала
долгий, утомительный женский разговор, во время которого несколько раз
прощалась, но трубку вешала только на пятый или шестой* раз. Ибадова это
злило. Злило потому, что Ибадову хотелось, чтобы было наоборот. Ему хотелось,
чтобы Люба брала трубку в приемной, робко входила бы в его роскошный кабинет с
кондиционером и благоговейно произносила:
- Вас спрашивают, товарищ Ибадов.
А он бы тогда важно кивал головой - соединяйте, мол, можно.
Однажды Любе позвонил молодой человек. Ибадов, подняв трубку, по
обыкновению что-то неласково пробурчал про неуважение со стороны посторонних
лиц к рабочему времени служащих управления, и, когда подошла Люба, в дверь
просунулся пожилой прораб и вызвал Ибадова в коридор. Выходя, он краем своего
чрезмерно оттопыренного уха уловил, как Люба тихо сказала в трубку:
- Да есть тут один, соплей накрахмаленный... Воображает много.
Ибадов понял, что это он - накрахмаленный, и ему стало обидно. Но
выражение понравилось и запомнилось накрепко, как бывает, когда засядет в
голову назойливый пошлый мотивчик, прилипнет к памяти, время от време
