Библиотека в кармане -русские авторы

         

Ремизов Алексей - Взвихренная Русь (Фрагмент)


А.Ремизов
Взвихренная Русь (фрагменты)
"Взвихренная Русь", начальная книга по времени написания, повествует о
муках и радостях "взбаламученной" России с 1917 по 1921 год.
ИЗ КНИГИ
"ПОДСТРИЖЕННЫМИ ГЛАЗАМИ"
книга узлов и закрут памяти
УЗЛЫ И ЗАКРУТЫ
В человеческой памяти есть узлы и закруты, и в этих узлах-закрутах "жизнь"
человека, и узлы эти на всю жизнь. Пока жив человек. Говорят, что перед
смертью "вспоминается вся жизнь", так ли это? и не искусственный ли это прием
беллетристики? Перед смертью ничего не вспоминается -- "одна мука телесная" и
больше ничего. Потому что "смерть" это только какой-то срыв, но никакой конец
-- ведь и самое слово "конец" тоже из беллетристики. Узлы памяти человеческой
можно проследить до бесконечности. Темы и образы больших писателей -- яркий
пример уходящей в бездонность памяти. Но не только Гоголь, Толстой,
Достоевский, но и все мы -- постоянные или просто сотрудники, гастролеры и
иногородние, и те, кто выпускает свои книги в издательстве, и те, кто за свой
счет, и те, кто, как я, терпеливо переписывает без всякой надежды на издание,
все равно, все мы в какой-то мере на своих каких-то пристрастиях, на вдруг
напахивающих мотивах ясно видим по явной их беспричинности нашу пропамять, и
кто же не чувствует, что о каком-то конце можно говорить только в рассказах,
искусственно ограниченных. Узлы сопровождают человека по путям жизни: вдруг
вспомнишь или вдруг приснится: в снах ведь не одна только путаница жизни, не
только откровение или погодные назнамена, но и глубокие, из глуби выходящие
воспоминания. Написать книгу "узлов и закрут", значит, написать больше, чем
свою жизнь, датированную метрическим годом рождения, и такая книга будет о
том, "чего не могу позабыть".
Разве могу забыть я воскресный монастырский колокол, густой, тяжелым
серебром катящийся поверх красных Захаровских труб и необозримых Всесвятских
огородов с раскрытыми зелеными парниками, легко и гулко проникающий в
распахнутые окна детской, раздвигая, как ивовые прутья, крепкие дубовые
решетки,-- предосторожность и преграду лунатикам.
Родился я в сердце Москвы, в Замоскворечье у Каменного "Каинова" моста, и
первое, что я увидел, лунные кремлевские башни, а красный звон Ивановской
колокольни -- первый оклик, на который я встрепенулся. Но моя память
начинается позже, когда с матерью мы переехали на Яузу, и там прошло мое
детство поблизости от самого древнего московского монастыря -- Андрониева.
Летним блистающим утром в воскресенье, когда Москва загорается золотом куполов
и гудит колоколами к поздней обедне, из всех звонов звон этого колокола,
настигая меня в комнате или на Яузе на тех окатистых дорожках, где ходить не
ведено и где спят или бродят одни "коты" с Хитровки, возбуждал во мне какое-то
мучительное воспоминание. Я слушал его, весь -- слух, как слушают песню --
такие есть у всякого песни памяти, как что-то неотразимо знакомое, и не мог
восстановить; и мое мучительное чувство доходило до острой тоски: чувствуя
себя кругом заброшенным на земле, я с горечью ждал, что кто-то или что-то
подскажет, кто-то окликнет -- кто-то узнает меня. И теперь, когда в Андрониеве
монастыре расчищают Рублевскую стенопись, для меня многое стало ясным. И еще
раньше -- я понял, когда читал житие протопопа Аввакума: в Андрониеве
монастыре сидел он на цепи, кинутый в темную палатку -- "ушла в землю": "Никто
ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат и блох довольно".
И тот же самый колокол -- "густой





Содержание раздела