Рубина Дина - Дом За Зеленой Калиткой
Дина Рубина
Дом за зеленой калиткой
До сих пор не могу понять, что же заставило меня эти дурацкие штучки
взять... Забрать... Да что там церемониться! - украсть.
Да-да, налицо была кража. Пусть ерундовая, пусть совершенная
восьмилетней девчонкой, но все же кража. Было бы понятно, если б я
использовала их по назначению. Все знают, какой интерес проявляют даже
маленькие девчонки ко всякой косметической чепухе. Так ведь нет! Я
вытряхивала вязкий яркий брусочек губной помады сразу же, выйдя за калитку,
- наивная неосмотрительность! И тут же, прополоскав блестящий патрон в
прозрачной воде арыка, мчалась домой, ужасно довольная приобретением.
Смешно сказать! Меня волновал прекрасный, как мне казалось, женский
профиль, выбитый на крышке патрона. Четкий античный профиль с малюсенькими
пластмассовыми кудряшками. И забавлял стаканчик, действовавший в патроне как
микроскопический лифт. Он подавал вверх оранжевый столбик помады к толстым
морщинистым губам учительницы.
Она это делала с аппетитом. Когда мое и без того немощное внимание
совершенно оскудевало и моя кофта, покрытые цыпками руки с обгрызенными
ногтями, нос и язык начинали интересовать меня явно больше, чем клавиатура и
нотная грамота, учительница вздыхала, протягивала к окну белую ватную руку
и, достав из-за решетки патрон с губной помадой, приступала.
- Ну, навай... навай... - лениво бормотала она, глядя в маленькое
зеркальце и священнодействуя над губами - то округляла их бубликом,
закрашивая углы рта, то сочленяла, старательно вымазывая верхнюю губу о
нижнюю. - Четвертым и пятым пальцами попеременно... Они никуда не годятся...
Раз-и, два-и... Считай вслух!
Я ненавидела свои четвертый и пятый пальцы. Они были не только
отвратительны сами по себе - слабые, путающиеся между черными клавишами, они
еще были предателями и притворщиками. В обыденной жизни эти пальцы ничем не
давали знать о себе, не выпячивались, не лезли не в свое дело.
Стоило же только им завидеть клавиатуру - наглей и противнее четвертого
и пятого пальцев на свете ничего не было. Они нажимали не ту ноту, а если и
попадали, то слишком слабо. Быстро играть они не могли, а если требовалось,
то за компанию прихватывали с собой массу ненужных звуков. Даже если у них
не было своего дела в данный момент, они просто нахально торчали в разные
стороны, как сломанные велосипедные спицы. И вообще я прекрасно сознавала,
что мне в жизни не подняться до таких высот, как "Элизе".
Учительница изредка присаживалась к инструменту и каждый раз играла
одно и то же - прекрасную и труднейшую, как мне казалось, пьесу Бетховена
"Элизе". Лицо ее в эти моменты выражало лень и спокойствие, она как бы
говорила: "Видишь, бестолочь, как можно играть!" И действительно, играла
хорошо, хотя было совершенно непонятно, как умещались ее толстые пальцы на
клавишах.
Нельзя сказать, что я ненавидела занятия музыкой или не любила
учительницу. Мое отношение к этому делу можно было бы назвать чувством
обреченности. Так было нужно - заниматься музыкой, как мыть руки перед едой,
а ноги перед сном. Уж очень мама хотела этого. К тому же мы успели купить
инструмент, а бросить занятия при стоящем в доме инструменте было
кощунством.
Мне передавался мамин священный ужас перед торчащим без дела
инструментом, словно он мог служить укором не только маме, но и мне, и даже
когда-нибудь моим детям. Таким образом, моя музыка убивала двух зайцев -
оправдывала покупку пианино и, по выражению папы, сокращала мое "арычное"
время.
Д
