Савицкий Дмитрий - Passe Decompose, Futur Simple
Дмитрий Савицкий
PASSE DECOMPOSE, FUTUR SIMPLE
ОТ АВТОРА:
Все герои этой книги, равно как и события, полностью вымышлены и имели
место лишь в воображении автора.
ДС
памяти Геннадия Шмакова
Чудак Евгений бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет...
О.М.
И при слове "грядущее" из русского языка выбегают мыши...
Й.Б.
Мертвая Жюли лежит в моих объятиях. Ее глаза мокро блестят, ее пальцы
скользят в моих спутанных волосах, ее живот ходит волнами, но она мертва.
Она мертвее мертвых роз, вторую неделю гниющих в мутной, цвета мочи, воде.
Она мертвее лампы и стула, комода и камина, мертвее налета пыли,
припорошившей раму японской гравюрки. Я все еще в ней, все еще чувствую ее
вялый сырой жар. Она улыбается большой счастливой улыбкой и кусает меня в
мочку уха. Сорок лет назад в заснеженной, вьюгой исхлестанной, Москве его
прокусила голодная измайловская крыса. Я только что вылупился из
затянувшегося небытия: мать выдавила меня из жидкого пунцового жара в
холодный мир тусклых двадцатипятиваттовок, лилового заоконного снега да
хриплого пения вернувшихся с войны людей.
Отец убил крысу обухом топора. Это все, что я о нем знаю. Офицерская
шинель, пахнувшая, оттаивая, псиной, американская тушенка, которую он
доставал из-под продавленного кожаного дивана, едкие папиросы и заводная
немецкая игрушка - лязгавший железными суставами гимнаст на полосатом
турнике - детали эти завершают его образ, где вместо лица клубится пустой
воздух.
В шестнадцать лет мы воровали с приятелем цветы на Ваганьковском
кладбище, где он похоронен. Я никогда не был на его могиле.
Жюли чувствует мое отсутствие. Ее дыхание становится настороженным.
Скосив глаз, я смотрю на ее розовую грудь, приспущенную, как проколотая
шина. Я слушаю ее мертвый голос, перекатывающий слова, как море
перекатывает мертвую гальку. Смысл ее слов имеет не больше значения, чем
чтение наугад телефонной книги. Она урчит и фальшиво постанывает,
прижимаясь ко мне, вдавливаясь в меня всё сильнее, словно хочет стать мною,
смешать свои внутренности с моими, натянуть сверху общую лопающуюся кожу.
Сквозь заболоченное хлюпающее зрение я вижу спутавшиеся кишки, чавкающие
вместе легкие, розовое ребро, мягко вошедшее в фиолетовую селезенку. Ужас.
Каждый раз замечая мою отчужденность, мой побег, мою самоволку, она
пытается втиснуться в меня, прорасти насквозь, или же наоборот - вобрать
меня всего, замкнуть в потных объятиях, в скользком и горячем борцовском
захвате. Я чувствую, как мое сердце трепещет в клетке ее ребер, моя печень
трется о ее почку, я чувствую ее язык, выворачивающий мое глазное яблоко...
- Caro! - шепчет она, задыхаясь: - Amor!...
Я слышу дождь, пробующий отдельными крупными ударами крышу, язык Жюли
танцует у меня в горле, дождь падает сплошным потоком, потопом и тут же
бессильно умирает. За надкушенным яблоком ее смуглого плеча я вижу тяжелое
летнее небо в вертикальном просвете незадернутых штор. Небо Парижа, цвета
замоченного третий день в воде грязного белья.
Духота давит со всех сторон, воздух пачкает кожу, с трудом натекает в
легкие. Его можно схватить двумя пальцами. Он пропитан потом и испарениями,
оливковым маслом, чесноком, мятой, парами бензина, духами Жюли, гнилью.
Этот воздух можно проткнуть вязальной спицей, и из мутного ничего брызнет
гной.
Где-то над Аустерлицким вокзалом, над больничными крышами, над кронами
каштанов ботанического сада, над каминными трубами - в грязном тряпье туч
сухо ворочается гром. Эти поддельные грозы
