Светов Феликс - Повертон
Феликс Григорьевич Светов (Фридлянд)
ПОВЕРТОН
(Из воспоминаний о наших антиках)
1. Сон был тяжелый, несмотря на всю его нелепость, мучительный -
наверно, надо было проснуться, но ведь интересно и посмотреть. Сам себе я
был интересен - а как я из этого выпутаюсь?
Ну как его рассказать - сон? Какая-то в этом пошлость и глупость. К
тому же слушать чужие сны невероятно скучно, а их многозначительность,
которая рассказчику зачем-то важна, кажется всего лишь болезненным и
преувеличенным интересом к самому себе - мне-то, думаешь, зачем? Правда,
бывает можно понять, с чем из накануне случившегося сон связан (чаще всего
с чепухой), а быть может, о чем-то предупреждает? Не знаю, всё это из
области, которая мне всегда была словно бы чужой, а потому сам сюжет я
восстанавливать не стану, да и не смог бы, хотя глянувшая на меня в мутном
стекле рожа явно ничего хорошего не предвещала. Впрочем, я не слишком
напугался, засовы в доме, в котором я непонятно каким образом очутился,
казались крепкими, но, как известно, и я успел об этом подумать, ни за
какими засовами не отсидишься...
Снилась мне моя собака. Померла она тринадцать лет назад, а жила в
доме восемнадцать. Долго. Королевские пудели - долгожители, я это всегда
знал, но поскольку очень был к нему привязан, а проще сказать - любил ее,
то боялся, что конец когда-то наступит. Это человечес-кая жизнь
представляется долгой, бесконечной, не говоря о том (или именно поэтому),
что нам обещана вечность, а о собаках мы того не знаем.
Звали пуделя - Март, в марте месяце щенком я принес его в шапке в
подарок дочери, замучившей меня просьбами о таком щенке, но хватило ей
забавы ровно на месяц, а потом он стал моей заботой и печалью. И как чаще
бывает в любви - один любит, а другой любовь принимает. Я был у этого
пуделя кем-то вроде лакея, он знал, что может сделать со мной всё, что
захочет, а потому будил только меня в семь утра, и я послушно выходил с ним
во всякую погоду. А любил он и считал своей хозяйкой не дочь, которой был
подарен (и, разумеется, не меня), а бывшую мою жену, потому что навсегда
запомнил, что она спасла его в первый год жизни, когда он заболел чумкой,
подыхал, а она делала ему уколы и выкармливала с ложечки.
Он был, конечно, красив, после помывки длинные шнуры становились
розовыми, морда была добродушная, веселая, а к весне делался похож на
старый валенок.
Чего только за долгие годы нашей совместной с Мартом жизни ни
приключалось, был он, само собой, большой радостью, многие годы зимой мы
оставались с ним вдвоем, жили за городом, ему я и обязан своими длинными
романами. Встанешь в семь утра, пробежишься по снегу, не в постель же
забираться досыпать, затопишь печку, садишься за стол. А он спит на тахте
до обеда.
Кстати, о тахте. Избалован Март был до крайности и лет через десять
после начала нашей с ним жизни окончательно перебрался на мою тахту.
Только, бывало, заснешь, он прыгает; сгонишь его раз, второй, спать
хочется, не сражаться же с ним всю ночь. И я сдался. Обычно, он забирался к
стене и постепенно, упершись в стену лапами, меня сталкивал. Кончилось это
полным моим поражением - я перебрался на раскладушку. И как-то, помню,
заболел, причем вполне серьезно, со мной это редко, но пришлось вызвать
врача - тяжелое воспаление легких. Осень что ли была, темно в квартире. "А
где больной?" - спрашивает врач, озирается в комнате: на тахте,
развалившись, спит Март, ухом не ведет, а я у книжной полки, на
раскладушке. Врач остолбенел.
Жена
