Семенихин Геннадий - Жили Два Друга
Геннадий Александрович Семенихин
Жили два друга
Роман
Пролог,
который можно считать
эпилогом
"Я, капитан запаса Николай Демин, бывший командир авиационного звена,
совершивший на штурмовике ИЛ-2 в годы Великой Отечественной войны семьдесят
три самолето-вылета на уничтожение живой силы и боевой техники противника,
дравшийся с "мессершмиттами"
и дважды горевший, торжественно заявляю, что этот выстрел единственно
правильное наказание за совершенный мною проступок. Я покидаю светлый мир
людей, с которыми бок о бок дрался за родную землю, делил радости и
трудности послевоенных лет, потому что недостоин в нем находиться. Приговор
окончательный, и нет в мире силы, способной его отменить".
Ранним утром в старинном пятиэтажном доме в центре большого города
раздался выстрел. Тело крупного седеющего человека безвольно сползло с
зеленого кресла, бесшумно опустилось на давно не вощенный паркет.
Острый пороховой дымок, тонкий и бледный, как след от затухающей
папиросы, ещё курился над письменным столом, когда всхлипнул, забился
простенький и неновый будильник. Но человек уже не слышал его звона и не
видел, что стрелки показывают семь. Человек лежал на полу, неестественно
подвернув под себя левую руку, а ладонью правой, выпустившей пистолет,
закрывал лицо, будто хотел защититься от чего-то страшного и неминуемого.
Стрелки показывали семь. Сквозь зашторенные окна пробирался в комнату
запоздалый мутный рассвет.
Над огромным городом, закованным в гранит и бетон, над его серыми
площадями и улицами, над парапетами холодной реки и заводскими трубами,
исторгающими в низкое промозглое небо дым, вставал день. Люди уже
бодрствовали, и выстрел в старом пятиэтажном доме был ими услышан. Кто-то
уже повелительно стучал в резную дубовую дверь, так, что вздрагивала
табличка с фамилией "Н. Демин". Черные буквы с этой таблички рвались в
глаза траурными линиями. Всклокоченный пенсионер-учитель, проживающий
этажом ниже, кому-то убедительно доказывал:
- Это же не у нас, позвольте вам доложить... это на пятом, у Демина.
Замок взломали, и несколько человек протиснулись в комнату, служившую
и кабинетом и спальней.
А рассвет уже осмелел. Он выбелил все четыре степы, заскользил по
книжным стеллажам, отразился в стеклах шлемофона, висевшего над коричневым
диваном, мимоходом, совсем небрежно, заглянул в пепельницу с горкой
сплющенных окурков и только потом, когда были раздвинуты плотные шторы,
осветил лицо лежащего на полу человека. Склеенные кровью седые волосы его
были помяты, глаза неплотно закрыты. На лице застыло выражение
успокоенности. Лишь в глубоких морщинах и в складках рта, упрямо
сомкнутого, выпрямленного в решительную линию, - что-то скорбное, словно и
за секунду до смерти не мог человек преодолеть ощущение обиды и горя.
- Батюшки! - причитала дворничиха, толстая женщина неопределенного
возраста. - Да зачем же ты на себя поднял руку? И какой сатана толкнул тебя
на это?
А уж какая была семья. Жена-то его покойная какая ласковая да добрая
была! Да и сам он, Николай Прокофьевич, царствие ему небесное, золотой был
человек. - Дворничиха мелко закрестилась и рукавом не то смахнула слезинку
с обрюзгшего лица, не то только вид сделала, что смахивает. - Уж до чего
тихий да обходительный был! Мухи не обидит. Даже не верилось, что летчиком
был...
- Да. Здорово он в себя дербалызнул, - сказал простуженным голосом
незнакомый жильцам этого подъезда человек. - А ну-ка разойдитесь, граждане!
Ни к трупу, ни к вещам в этой комна
