Сергеев-Ценский Сергей - Воспоминания
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Воспоминания
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Живописец вывесок и маляр Аполлон Хахалев, рыбак и грузчик Николай
Курутин и письмоносец Ефим Панасюк сошлись на пристани в день отдыха в
половине мая, когда море согревалось, потело и во всю видимую ширь отдыхало
от зимних штормов.
Курутин, белесый, средних лет, низенький, смирного вида, присмотревшись
к мреющей линии горизонта, сказал хриповато:
- Три миноносца идут... в кильватерной.
На это отозвался Панасюк, к глазам приставя ладонь:
- Что значит - матрос бывший! То он видит, чего духу-звания нет!
Но Аполлон, вытянув вперед голову и прищурясь, чуть не пропел
торжественным тенором:
- Посто-ой! Три, говоришь? Вижу! Действительно, три! Учебное плавание
совершают?
- А разумеется, учебное, как пока что ни с кем не воюем.
И Курутин все еще глядел в сторону миноносцев, а уж вертлявого,
подбористого Аполлона занимал общий вопрос о действиях черноморского флота
во время войны. Он спросил, важно оттопыривая губы:
- Да никак, черноморский флот этот - он и во время войны не очень много
сражений имел?
Курутин подумал, слегка кашлянул:
- При Эбергарде, правду сказать, много по морю не ходили, а больше на
рейде стояли, - это верно. А вот как адмирал Колчак его место заступил, тот
довольно был беспокойный и так что гонку судам и людям задавал большую.
- Так что Колчака, значит, ты видал, а? Разглядел его, как следует
быть?
- Ну вот! А как же иначе? Командующий эскадрой был, да чтобы я, матрос,
его не разглядел? Я тогда на "Георгии Победоносце" служил. Отлично я его мог
разглядеть. Сказать тебе могу, о-очень сурьезный был человек. Росту, правда,
не то чтоб великого, ну, собою крепкий. Рыжеватый, носастый, с проседью. Вот
уж кто отдыху никакого не знал. Днем ли, ночью ли, - всегда он на ногах, и
когда он спал, никому неизвестно. И страсть он на руку был легкий: чуть что,
счас, кому ни попало, р-раз в морду! Все равно ему решительно, кто: матрос
ли простой, боцман ли, офицер ли, - раз в морду, и никаких. Это, конечно,
все за счастье считали: ударил, злость сорвал и, может, потом забудет. А то
раз, помню, мы к Трапезунду шли. Команда была контрминоносцам: "Давай полный
ход". А один, - "Бойкий" назывался, - отзывается: "Больше тринадцати узлов
не могу". Это значит, как старые броненосцы. Колчак командует тогда:
"Контрминоносцы - налево, в кильватерную колонну стройся!" Значит, и
"Бойкий" тоже должен поэтому вместе со всеми. Выходит, и он налево, сирота!
Опять команда: "Развивай ход!" Это, конечно, по секрету, головному судну
была команда. Развили до восемнадцати узлов. Хорошо! Глядит Колчак - и
"Бойкий" не отстает: и у него, как у людей, восемнадцать. Опять он, Колчак,
головному команду секретную, чтобы жарил, одним словом, сколько есть
возможности. Так что до двадцати трех узлов довел головной контрминоносец. А
"Бойкий" того не знает, конечно, а что касается ходу, то идет себе он так,
как и все идут. У-ух, тут Колчак в ярость большую взошел. Кричит несудом:
"Командира "Бойкого" ко мне. Сейчас середь моря ко мне доставить!" Вот
озверел! Орет, ногами топает. Ну, кое-как его уверили, что в море открытом
уйти тому несчастному некуда, а пускай просто команду сдаст старшему
лейтенанту. Забыл я, как фамилия была капитану тому, ну, только больше уж
мы, матросы, его не видали. Говорили потом, какие сами при этой картине
находились: как только капитана того доставили, Колчак в него четыре пули
в
