Сидорова Юлия - Константинуум
ЮЛИЯ СИДОРОВА
КОНСТАНТИНУУМ
1.
Благословенно уединение в святом монастыре! Когда я сижу у окна
кельи и наслаждаюсь видом, открывающимся с горы, в моей душе
воцаряется желанный покой. Уединение, созерцание и размышление о
божественном творении - не это ли настоящая услада для духа,
просветленного стремлением к знанию? Не об этом ли я мечтал все
эти годы, когда вынужден был топтать башмаки о скользкие
дворцовые полы, когда обречен был кружить коридорами придворной
жизни? О, простодушное желание философа привить свой взгляд
власть предержащим мира сего! Тщета - удел твой, философ, тщета
и вечное наблюдение того, как неслухи твои действуют вопреки
советам, терпят поражение и отрицают свои ошибки. В то время как
здесь, в священной обители, на величавой горе, чей самый вид
ясно говорит о совершенстве мирового замысла и несущественности
человеческих мечтаний, - здесь философ может найти благодарных
слушателей среди боголюбивых монахов. Так не является ли этот
удел единственно желанным для того, кто ощущает в себе
приверженность наукам? И тем не менее вся моя прошлая жизнь была
- Константинополь, суета и смятение. Но теперь - конец этому.
Константин и Константинополь - великий Царь и великий город -
отныне позади меня. Еще схватывают мою душу судороги скорби, но
легче слезы, светлее в глазах, понятнее промысел Божий.
Константин Мономах, великодушнейший из Ромейских царей,
отличивший меня среди ученого люда, пал жертвой неизвестного
заговорщика. Стрела поразила его, когда он отдыхал в одном из
своих садов. Там был крохотный пруд - одна из его затейливых
выдумок, - столь незаметный, что не раз гости проваливались в
воду, потянувшись за ветвью с лакомым плодом. Сколько, помнится,
радости до-ставляли Царю эти маленькие шутки! Так вот, в роковой
день Царь вошел в пруд, чтобы искупаться, и в этот миг кто-то,
притаившийся в кустах, выпустил в него стрелу. Смерть застигла
Царя на вдохе, и потому тело его свободно плавало на поверхности
- так мы его и нашли - в порозовевшей воде, в буйной зелени,
среди птичьего пения! Живо, только дай волю памяти, возникает
передо мной эта ужасная картина: легкий ветерок, колышащий
травы, вода, тело с полузатонувшим лицом, пернатая стрела,
торчащая наподобие маленькой мачты, стрекозы, срывающиеся с
оперения стрелы...
Как вылавливали, как волокли - не хочу и помнить. Двух недель не
прошло, и я уже здесь, в монастыре, во исполнение нашего
дорогого плана, составленного еще во дворце в более счастливые
времена, когда, однако, мои друзья, да и я сам уже пришли к
мысли, что чрезмерная близость к кузнице власти может повлечь за
собой неожиданную немилость, опалу, а то и того хуже - расправу.
Не лучше ли своевременно удалиться самим и принять постриг, дабы
не смущали более душу разные светские посулы? И только мой долг,
который был сильнее осторожности - быть при Царе, - удерживал
меня до поры. До поры.
Так написал я первую страницу своих воспоминаний. Константин
Мономах, тезка мой из той, прошлой жизни, в которой и я был
Константином, взошел на престол, когда мне было 24 года. Восемь
лет прошло, как в воду кануло, и что у меня остается впереди?
Мне 32 года, и я не знаю, куда глаза обратить.
Когда праздновали восшествие на престол, я, помню, стоял в
толпе, шею тянул: кто там едет, Константин ли, Зоя ли, Царица?
Конных было много, народец поднапирал все выглядывали когда
царский пурпур замаячит среди всадников и столько уж ошибок было
всякому алое мерещилось и смеху и за
