Соллогуб Владимир Александрович - Аптекарша
Владимир Александрович Соллогуб
АПТЕКАРША
Уездный город С. - один из печальнейших городков России. По обеим
сторонам единственной грязной улицы тянутся" смиренно наклонившись,
темносеро-коричневые домики, едва покрытые полусогнившим тесом, домики,
довольно сходные с нищими в лохмотьях, жалобно умоляющими прохожих.
Две-три церкви - благородная роскошь русского народа - резко отделяются на
темном грунте. Старый деревянный гостиный двор - хранилище гвоздей, муки и
сала - грустно глядится в огромную непросыхающую лужу. Из двух-трех
низеньких домиков выглядывают пьяные рожи канцелярских тружеников. Налево
красуется кабак с заветною елкой, за ним острог с брусяным тыном, а
вправо, на полуразвалившемся фронтоне, прибита черная доска с надписью:
"Аптека, Apotheke".
В один из тех печальных дней, когда кажется, что небо хмурится на
землю, молодой человек сидел у окна одного из этих убогих домиков и
сердито курил сигару.
На голове его была надета, по привычке набекрень, щегольская шапочка с
кисточкой. Халат его, сшитый в виде длинного сюртука с бархатными
отворотами, свидетельствовал о щеголеватости его привычек, а частые струи
дыма в то же время ясно доказывали свирепость его душевного расположения.
Внизу на улице, у самого подъезда, стояла коляска без лошадей и почти
до оси в грязи: около коляски нехотя суетился камердинер, вынимал поклажу
и ворчал что-то сквозь зубы с самой ожесточенной физиономией.
Кругом собралось несколько мальчиков в немом удивлении, а напротив, на
полупровалившемся тротуаре, стояла баба с коромыслом на плече и с
вытаращенными глазами.
Молодой человек погрузился невольно в самые досадные размышления.
"Теперь, - подумал он, - в павловском вокзале готовится иллюминация.
Herrmann играет вальсы, галопады и всякие попурри; гусарские песенники
поют, дамы ездят верхом; мои товарищи любезничают, а я сижу в этой
трущобе; теперь наполнен французкий театр, m-me Allan играет; товарищи мои
слушают и хлопают, а я сижу в этом захолустье! А в субботу, в субботу бал
на водах; там и О.. и В.. и Б.; товарищи мои будут с ними танцевать, они
будут им улыбаться, будут с ними кокетничать, кокет-ни-чать...
с ними будут!.. А я сижу в этой темнице, в этой ссылке, в этом
заточении!"
Вдруг необычный шум на улице остановил порывы его негодования. Молодой
человек высунулся из окна.
Под окном камердинер его Яков спорил с каким-то господином в пуховой
фуражке и в венгерке с снурками и кисточками, что, как известно, явный
признак провинциального франта.
- Я тебя спрашиваю, чья коляска? - говорил франт.
- Я вам сказываю, что господская, - сердито отвечал Яков.
- Да чья господская?
- Ну, говорят вам, господская.
- Да чья же?..
- Ну господская. Всё узнаете, скоро состареетесь.
- Что... что?.. Вот я тебя... Да нет, вот... возьми, братец, гривенник,
скажи, голубчик, чья коляска?
- - Не надо мне вашего гривенника. Любопытны слишком. Ступайте своей
дорогой.
- Коляска моя! - закричал молодой человек из окна. - Что вам угодно?
Франт поспешно поднял голову и начал раскланиваться, стоя в грязи:
- Ах! Извините-с. Шел мимо-с. Вижу-с коляску отличной работы-с. Смею
спросить: что изволили за нее дать-с?
- Три тысячи пятьсот, - отвечал молодой человек.
- Гм! Деньги хорошие. Смею спросить: с кем имею честь говорить?
- Барон Фиренгейм.
- Ах, помилуйте... Я вашего, должно быть, родственника очень знал-с;
вместе в полку были. Позвольте быть знакомым.
И, не ожидая приглашения, франт опрометью бросился к крыльцу, а чер
